Вкус жизни и свободы. Сборник рассказов
Шрифт:
– Тебя встречаем. Долго молитесь, ребе.
– Сколько положено.
– И это гарантирует успех?
– Смотря что понимать под этим, – тонкие губы Ильи уползли в красную бороду.
Корреспондент «Рейтер» Патрик привез на своем желтом «Опеле» Розенштейна с плакатом «Шелах эт ами». Гриша написал его тушью на ватмане, плакат был спрятан в полиэтиленовый чехол.
– Эй, хаверим! – позвал он троицу.
Азбель, Брайловский и Эссас уже готовы стать под плакат, но Гриша захотел, чтобы вышли из Приемной отказники. Это опасно, а
Лазарь, мокрая курица, докладывал из телефонной будки.
– Хасида Розенштейна проморгали, развернул плакат «Шелах эт ами».
– «Аллах»?
– Господь с тобою, «шеллах».
– Лазарь, говори по-русски и выплюнь жвачку, сука!
Капица, помощник Подгорного, повел отказников за собой в холл, где в молчании сохли другие «ходоки». И вдруг стало шумно, многоголосо и тесно.
« Ну вот», – сказал Капица корреспонденту «Рейтер» Патрику. – По мне так хоть сейчас забирайте их всех в Израиль. Эти люди нам не нужны.
– Так вы их отпускаете?
– По крайней мере, из Приемной.
Слепак вручил Капице письмо.
– Для Председателя.
– Не для меня же, – усмехнулся Капица.
– Когда будет ответ?
– По закону у нас есть тридцать дней.
– Сейчас. Мы обьявляем голодовку.
– Я вызову охрану. Голодать можете в тюрьме.
Отказникам выходить под ливневый снег не хотелось. Они запели:
О-осе шалом бимромав
– Что делать, господа евреи? – спосил Слепак.
– Мы никуда не уйдем, пока не получим ответ, – упорствовала Нудель. – Такая прекрасная возможность нагадить им.
– Мать, почему ты за всех говоришь? Давай проголосуем.
«Через пять минут я вызываю охрану», – сказал Капица.
Иду Нудель поддержали Щаранский, Бегун и Розенштейн.
Через час отказники покинули Приемную.
Сквозь снежный ливень едва проглядывал Манеж.
– Тебе обидно? – приставал Азбель к Брайловскому.
– Что не арестовали?
– Что все труды наших предков за двести лет в России пошли прахом.
– Оставайся и трудись дальше.
– Зря мы ушли, – Бегун догнал их. – Надо было устроить скандал.
«Невозможно препятствовать садиться в тюрьму тем, кто этого хочет», – сказал Азбель, – но не следует создавать ситуацию, при которой попадут в тюрьму те, кто этого не желает.
Василий и Марина
В рождественский мороз Николина гора дымилась трубами – у дыма заячьи бока.
Василий бежал на лыжах вдоль пруда, засыпанного снегом, так дети танцуют вокруг маминого пирога. Небо взрывалось фейерверками, криками.
Отца его, чекиста, не уберегли врачи. Его семья неплохо жила. Василий был бессилен перед памятью отца – мертвым уже не нужно. Все так, но танцевать на лыжах вдруг расхотелось.
Притихший
Из соседнего двора его окликнула Аня Брод.
– Ва-ася! Пойдем на пруд кататься.
– Ань, я только оттуда.
– Ва-ась! Я одна боюсь. Два круга.
– Два круга? – захохотал, обрадовался ей.
Ее отец, нейрохирург, был репрессирован (реабилитирован потом) вот в такой же морозный день, а над заснеженной Москвой стыли змеями фонари и лили желтый свет, как яд.
Василию и сокурснице по инязу Ане Брод легко давались языки чужие.
На пятом курсе они улетели в Дели как переводчики. А уже там однажды проснулись в ее кровати как влюбленные. Родилась Юля.
И вдруг на взлете карьерного роста Василия за шутку над горбачевскими переменами отозвали в Москву, где в загоне столпились тысячи «отказников» алии – их вдохновляла любая быль, окутанная дымкой древности иудаизма, и нескончаемые разговоры об Израиле, Западе, свободе… Работу в МИДе он потерял и перебивался уроками английского, переводами туристов, кто валил валом в горбачевскую Москву.
«Б-г шел перед ними днем в столпе облачном, указывал дорогу и ночью огнем светил им; и шли они днем и ночью».
Перемена в жизни отказников рождала современный иудаизм – он вырывался из прорв судеб, сокращал ортодоксальные повторы, смирял гордыню и собирал людей. Бог был для них манящей гармонией, они не ставили под сомнения Его волю, но оставляли право другим идти к нему разными путями, ибо это устраняло предрассудки. Этот иудаизм объединял души, жаждущие инакости. Она уравняла всех.
Красная Пахра. Лес мутило воздухом и тишиной. Сентябрь осыпался. Василий и его новый клиент, реформист Лева Чернобельский, шли рядом. Они посмеивались над седобородым Слепаком – проспал выступление внезапно приезжего главного раввина Англии об абортах. Осень втайне разрабатывала их для ареста.
На ржавом скошенном поле стога построились цепью.
Отчаянные парни развернули флаг Израиля. На поляне танцевали хору.
– Будешь трубить в шофар? – спросил Василий Льва.
– Рог короткий, но протрубить можно. Бог услышит.
– Так он самодельный?
– А в «Гинейни» и молитвенник сшит из старого: сократил, добавил перевод на русский и транслитерацию. Ну, потому что засыпает народ после работы. А коротко молиться – милое дело.
– И в «Гинейни» все евреи?
– Евреи – все. Не все об этом знают.
Они расхохотались.
– Я приду к тебе.
– Это 14-й этаж. Лифт часто не работает.
Стал Василий сталкером «Гинейни». Когда автомобили толкались на проспекте как близнецы в утробе, в пятницу вечером на кабалат шабат он приводил в «Гинейни» иностранцев – это как восхождение на Синай. В прихожей свалены пальто, сапоги; в комнате – столпотворение прихожан.