Владетель Мессиака. Двоеженец
Шрифт:
Бигон в этом месте рассказа остановился; у него не хватало духу.
— Какой ужасный род! — проворчал кавалер Телемак де Сент-Беат.
— Вот свидетели, — продолжал Бигон, — все мной рассказанное правда. И как неоспоримо, что один пистоль равняется двум ливрам и как необходимо для составления шестидесяти пистолей иметь шестьсот ливров, так верно и то, что ныне живущий граф Каспар д'Эспиншаль еще хуже и суровее своих достопочтенных предков. Советую быть осторожным! Не проговоритесь, что имеете деньги; сохрани Бог, чтобы они у вас не зазвенели в кармане. В таком случае вы погибли… Но довольно, более ничего не скажу. Вот и замок. Я голоден и чувствую жажду. Прежде всего примите вид подчиненности. Если они выгонят нас из замка, то мы от голода просто съедим друг друга.
III
В большой зале первого этажа угрюмого и старого замка Мессиак в этот вечер находилось трое людей. Плечистый и сильный старик с лицом, возбуждающим отвращение, чистил оружие; другой старик, сидевший в большом кресле и показывавший, будто прилежно читает иллюстрированное издание Библии, представлял собой хитрого и бессовестного иезуита. Третий собеседник был еще молодой человек лет двадцати— двадцати двух, пышно разодетый и небрежно развалившийся в большом богатом кресле.
Этот последний, целой головой превышавший спинку кресла, сильный и с надменным лицом, был типичный представитель дворянина старого времени, храброго в битве и величавого в гостиной замка. На голове его вились природные локоны белокурых волос и оттеняли прекрасное бледное лицо, на котором темнели небольшие усы; маленькие губы, сжатые в ироническую улыбку, говорили о чувственности их владельца; когда они раскрывались, можно было заметить два ряда мелких и белых как жемчуг зубов. Нос у дворянина был орлиный, лоб высокий, глаза большие, светло-голубые, и они, когда он пристально смотрел, казалось, бросали пламя.
Общее строение фигуры этого человека производило впечатление красоты и величия, действовавших на наблюдателя чрезвычайно сильно. Когда его взгляд останавливался на каком-нибудь предмете, казалось, он просто оковывал его; но влияние дивных глаз могло только увеличиться в случае, если бы нежное чувство уменьшило несколько резкость и быстроту сияющего взора. Таково было первое впечатление. Более пристальное изучение этого почти сияющего своей красотой лица поражало наблюдателя открытием других, уже зловещих, признаков. Брови красавца, хотя и чрезвычайно правильно очерченные, соединялись — признак запальчивости характера; губы, постоянно сжатые, говорили о жестокости, а голубые глаза — эти сладкие ласковые глаза порой бросали такие косые изменчивые взоры, что в совершенстве напоминали стрелы классического бога Порта.
Описанный нами дворянин был не кто иной, как сам граф Каспар д'Эспиншаль, владетель замка Мессиак. Человек, державший в руках Библию, исправлял должность капеллана, а старик, чистивший оружие, был интендант замка. Капеллана звали дон Клавдий Гобелет, а интенданта — Мальсен.
Говорили они между собой о празднике, что должен состояться в Клермон-Ферране по случаю назначения губернатором князя де Булльона; на этот праздник было приглашено все дворянство Савойи.
Мальсен кончил чистить оружие. Граф Каспар д'Эспиншаль по поводу праздника не желал пропустить случая по-военному засвидетельствовать свое уважение новому губернатору провинции, родственнику знаменитого Тюреня.
— Какая тяжелая служба, — ворчал капеллан, зевая во весь рот, — придется проехать двадцать миль по дорогам, исполненным выбоин, камней и песку.
— Ваше преподобие сядет в мою карету. Я не хочу, чтобы его святость ради меня терпела такое неудобство, — ответил граф.
Дон Клавдий Гобелет поклонился и посмотрел в Библию.
— На чем это мы остановились, ваше сиятельство?
— Вы, кажется, читали мне жизнеописание царя Соломона.
— Гм! Это чтение не очень назидательно. Царь Соломон имел столько жен и любовниц…
— Ничего не значит. Продолжайте читать. Я надеюсь, жизнеописание Соломона сделает ваше преподобие снисходительным судьей к тем из ваших духовных детей, которым часто случается совершать проступки, однородные с грехами этого иудейского государя.
Дон Клавдий-Гобелет с ужасом в хитрых глазах посмотрел на графа.
— Неужели вы, граф, собираетесь отворить дверь замка такому количеству женщин?
— А почему бы и не отворить?
— Неисправимый! О! Боже мой! Предупреждаю: в этом замке количеству дам, равному числу жен Соломона, непременно было бы тесно. О! Граф, умоляю вас, оставьте все эти ваши ужасные поступки, из-за которых вы нажили себе уже столько врагов.
— Отречься от женщин! Да вы с ума сошли, почтенный монах!
— В таком случае — женитесь.
Граф громко расхохотался:
— Мне советуешь жениться! А знаешь ли ты такое четверостишие:
К чему женой стесняться! Когда из дам почти каждая Готова мужем на любовника меняться Ежедневно и даже на день дважды.— Эти стихи полны соблазна. Разумеется, я их не знаю. Но если Бог дозволит мне когда-нибудь достигнуть звания официала при клермонском епископе, я тогда велю повесить дерзких, решающихся писать подобные стихи.
— Советую вам успокоиться, преподобный отец! Большое волнение может причинить апоплексический удар.
Слова эти, полные иронии, повлияли на разгоряченного монаха как ведро холодной воды; он мгновенно успокоился.
— Правда, правда! — шептал он. — Меня все доктора уверяют, что я иначе не умру, как от апоплексического удара. А между тем, я веду жизнь самую примерную, самую умеренную. Не правда ли, Мальсен?
— Ваше преподобие правду говорите: вы пьете мало, а едите еще меньше, — ответил интендант.
— Вы слышите, граф! Вы слышите, что говорит о моей умеренности Мальсен! Апоплексический удар, постоянно угрожающий выключить меня из числа живущих, не есть следствие моей жизни, а только кара Господа, которую я и посвящаю во славу Ему и молю, пусть ради моих невинных страданий Он простит вам ваши небольшие случайные прегрешения.
Последние слова произнесены были таким странным носовым голосом, что Мальсен отвернулся, чтобы скрыть смех, а граф снова разразился громким хохотом. Капеллан, наверное, рассердился бы на такую профанацию, но не имел времени: две великолепные гончие собаки, лежавшие у ног Каспара д'Эспиншаля, вдруг поднялись и принялись лаять.