Владетель Мессиака. Двоеженец
Шрифт:
Граф Каспар д'Эспиншаль задрожал от ревности и негодования.
— Посмотри! — сказал он своему брату.
Эвлогий заглянул в скважину и ответил:
— Красивый юноша!
— Ты находишь? — Граф заскрипел зубами.
Вдруг он с силой толкнул дверь и явился перед Раулем. Тот вскрикнул от удивления.
— Вы еще не спите так поздно! — сурово произнес граф.
Паж в смущении прошептал какое-то извинение и хотел спрятать листок бумаги, на котором писал.
— Это, вероятно, стишки для вашей богини! — иронически произнес Каспар д'Эспиншаль.
— Граф! — придя в себя, серьезно ответил Рауль. — Что я делаю, касается только меня одного, и я никому не давал права следить за собой.
— Ого! Вы, вероятно, забыли, что находитесь в числе моих слуг.
Презрительный тон возмутил юношу. Глаза его заискрились гневом.
— Я?! Ваш слуга?!
— Да, вы служите мне или, вернее, состоите пажом моей жены.
Очи Рауля, казалось, искали оружия. Но он скоро овладел собой и произнес спокойно:
— Вы правы. Я паж вашей жены.
Каспар д'Эспиншаль был поражен. Неужели Рауль трус, трус более подлый, чем те, которые, еще не видя опасности, убегают с поля битвы.
— Извольте отдать мне ваши стишки! — произнес он. — Они написаны, вероятно, так вдохновенно, что я сделаю угодное вам: я сам вручу их графине.
— Моя родственница графиня не получает от меня стихов, — хладнокровно ответил Рауль, — написанные теперь не относятся ни к кому, и я их сохраню для себя.
Граф в слепом бешенстве обнажил кинжал и крикнул:
— Отдадите вы стихи мне?
— Можете их отнять, но добровольно не отдам, — был ответ Рауля, и он скрестил на груди руки.
Как дворянин, Каспар д'Эспиншаль понял, что зашел слишком далеко и потому, сдерживая гнев, произнес, собираясь уйти:
— Вы правы, Рауль де Легард! Извините меня.
— Постойте! — остановил его Рауль. — Вот мои стихи, получите их.
Улыбка появилась на губах Каспара д'Эспиншаля, и он почти равнодушно прочел поданные ему стихи. Это были безыскусственные, из сердца выливающиеся звуки, которые если и говорили о любви, то о любви мистической, идеальной, чуждой всякой действительности.
— Клянусь честью! — воскликнул граф, возвращая листок. — Надо отдать справедливость: это истинная поэзия в силу того, что в стихах нет ни смысла, ни склада.
Оставив комнату Рауля, он обратился к Эвлогию с вопросом:
— Что ты об этом думаешь?
Дикий только пожал плечами и ничего не ответил.
X
В Клермоне вечером после описанной нами ночной сцены в мессиакском замке, в собственном доме, барон де Кансллак сидел в удобном кресле и в раздумье перебирал собственные пальцы. Он был не в духе. Происходило это оттого, что скверная погода с самого утра не позволяла даже приставам суда выглянуть на улицу, не только дворянину, как выражался барон. Буря усиливалась. Дождь, вихрь, снег и град обещали не переставать ни на минуту во всю ночь.
Ставни стучали под ветром, стекла дрожали в рамах, все говорило о приближении зимы, и все было печально и стонало, точно живое.
Перебирая пальцы, Канеллак проклинал погоду, из-за которой он вынужден сидеть дома. Вдруг ему показалось, что кто-то тихонько отворил входную дверь. Подняв глаза, он увидел перед собой высокого человека в плаще, с которого лилась потоками дождевая вода. Сбросив плащ на близ стоявшее кресло, незнакомец оказался в одежде из звериных кож, совершенно изношенных от долгого употребления.
Де Канеллак онемел от удивления: перед ним стоял Эвлогий. За поясом дикого торчали пистолеты и охотничий нож, а в руках была палица внушительных размеров.
— Мир этому дому! — произнес он, обращаясь к старому барону.
Пораженный и даже испуганный, Канеллак продолжал молча глядеть на своего врага.
— Что это! — воскликнул он наконец, задыхаясь от гнева. — Неужели в мой дом может входить всякий, кто захочет?
— Я вхожу туда, куда захочу, — ответил Эвлогий.
— Войдешь и в собственный гроб, подожди только минут пять.
И барон хотел броситься к двери, но дикий положил руку на его плечо, и Канеллак не мог двинуться, точно его кто приковал к месту.
— Выслушай меня, — начал Эвлогий, — тебе не следует сердиться: твои волосы уже поседели и смерть заглядывает в твои глаза. Я убил одного из твоих людей. Но он напал первый, и счет окончен. Пожелай я только вспомнить кое-что из давно прошедшего, пришлось бы и с тобой сводить страшные счеты. Но я лучше о прошлом забуду. Убийство мне противно. Ты меня хотел повесить, я тебя прощаю.
Де Канеллак схватился за палаш и кинулся на Эвлогия.
Дикий только улыбнулся.
— Я такой же дворянин, как и ты, но силой равен десяти таких, как ты.
И, взмахнув своей дубинкой, он выбил палаш из рук Канеллака.
— Спрашиваю в последний раз, желаешь ли ты меня выслушать, бешеный старик?
— Говори! — ответил барон, скрипя зубами и сжимая кулаки. — Говори поскорее.
— Прежде всего, прикажи твоим разбойникам, пусть они меня не беспокоят. От рождения я привык летом и зимой жить в лесу и не хочу лишиться этого удовольствия теперь.
— Неужели не хочешь? — насмешливо произнес старик, дрожа от бешенства.
— Напрасно сердишься. Я тебе не уступлю. Как мне нравится, так и будет. Перед тобой, толкуют люди, все привыкли дрожать, но я не задрожу. Ты и твои разбойники для меня смешны. Ты и теперь в моих руках, у моих ног. Но я уже сказал, что прощаю тебя! Даже более: ты не должен посылать, когда я выйду отсюда, своих сбиров беспокоить меня, в противном случае они умрут, и моя месть настигнет тебя. Через пятнадцать дней я снова буду в этом доме, подам тебе руку, если ты исполнишь, что я требую, или убью тебя, если ты начнешь войну.