Владетель Ниффльхейма
Шрифт:
— Не спеши, Семенушка, — сказало существо и дернуло себя за ус.
Ус разорвался с тонким-тонким звуком, от которого вибрация в доме стихла, да и вообще почти все стихло. Только откуда-то издалека доносилось тяжелое дыхание чудовища.
— Ты… и ты тут?
— И я тут.
— Зачем?
— Тебя жду. Слышишь?
Оно ворочалось, грозя разорвать плетение арматуры, раскрошить бетон и подмять под себя лестницы, пролеты, да и сами квартиры. Дыхание зверя, проникая в вентиляционную систему, раскаляло воздух, плавило пластиковую обмотку проводов и высушивало бумажные обои.
Хватит
— Мне наверх, — сказал Баринов.
— Так я ж не против, — Хаугкаль поднял лом и, помахав им перед носом, протянул. — На вот.
— Зачем?
— Ну… пригодится. Или ты думаешь голыми руками дракона одолеть?
— Вообще-то я гадалку ищу. Из сотой квартиры. Была она в сотой. Пару дней назад.
Хаугкаль пожал плечами:
— Из гадалок получаются неплохие драконы. Что до времени, то драконы свое время делают. Удобно, знаешь ли… главное — успеть убраться. А это Варг умеет. Ну и ты постарайся уж. Когда убьешь… если убьешь — сердечко выломай. Полезное зело, если пожарить и съесть. Только жарить долго придется, да… и главное тут — не заснуть.
— Почему?
Идиотский разговор, потому как не собирался Баринов никого убивать. Поучить — да, хотел бы. Порасспросить подробней. Но чтобы убивать, так это без него.
— На драконье сердце охотников много. И случалось, что один спит, другой — есть. А потом, глядишь, и воюют, окаянные…
Раздался громкий хруст.
— Рвется, — довольным тоном произнес Хаугкаль. — Сейчас прорвет. Матерая… те помоложе были. А это — матерая, да…
Звук нарастал рокотом, клекотом, хрипом в чудовищном горле. По ступеням прокатился вал жара. В нос шибануло горелым пластиком, жженым волосом и самую малость — сладким жареным мясом.
— Что ей надо?
Баринов вырвал лом из лап Курганника.
Лом против дракона?
— То же что и всем. Золото.
Лом против дракона!
— И много?
Чешуйчатое брюхо скреблось о ступени, растирая их в пыль. Показалась голова. Золотое лицо на длинной широкой шее. Ярко сияют сапфиры очей. Раззявлен рубиновый рот, и в бриллиантовой глотке клокочет пламя. Широко расставлены лапы-руки, с трудом держат раздутое тело. Тройной гребень сползает по хребту, и острые грани его оставляют на стенах шрамы.
Заурчала драконица, вскинулась на задние массивные лапы, и дыхнула огнем.
— Сколько есть, — Хаукгаль отбил пламя газеткой и, прежде, чем исчезнуть, добавил: — Все золото мира…
Глава 8. Добрые дела
Бывшая директрисса приюта, Аманда Адамовна Аникушкина, была женщиной скверного характера и несложившейся судьбы. Нельзя было сказать, являлось ли первое результатом второго, либо же наоборот, но факт оставался фактом. К сорока пяти годам она изрядно поднакопила жира и раздражения, готового выплеснуться по малейшему, хоть бы и самому пустяковому поводу. Отчасти данное обстоятельство и позволяло ей удерживать бразды правления приютом, равно как и самому приюту выживать.
Тяжелую военную поступь Аманды Адамовны знали и в городской управе, и в мэрии, и в социальной службе, которую она и вовсе полагала
— Государство обязано оказывать помощь социально незащищенным категориям граждан, — говорила она и тыкала пальцем в собеседника, невзирая на пол, возраст и чин последнего. — Несознательность отдельных личностей не должна препятствовать работе заведения!
Она всегда называла приют «заведением» и тщательно следила, чтобы в этом заведении царил порядок. Но невзирая на строгость, которая многим казалась излишней, порой переходящей в жестокость, Аманда Адамовна подопечных любила. Именно любовь к ним, таким юным и безответственным, диктовала режимы дня и питания, правила внутреннего распорядка, программу обучения и характер внеклассного времяпрепровождения.
Но времена менялись, и Аманда Адамовна устаревала.
— Социум состоит из людей. Качество каждой отдельной особи определяет в конечном итоге качество самого социума!
Так она говорила уже не чиновникам, но людям посторонним, имеющим деньги и желающим эти деньги потратить. Этих людей пугала и жесткость характера директрисы, и сам ее облик — массивное тело на колоннах распухших ног, круглая голова и высокая башня белых волос, напоминавшая залитый лаком термитник.
И спонсоры отступали.
Приют нищал. В конце концов, он разорился бы, но однажды все переменилось. Нельзя сказать, что перемены эти были сродни чуду, но явное начало им положил хозяин белого «Хаммера». Откуда он взялся и о чем долго, обстоятельно беседовал с Амандой Адамовной, никто не знал. Но беседа та длилась три часа, а закончилась полной капитуляцией директрисы, свидетельством коей явился тот факт, что по уходу спонсора Аманда Адамовна закурила.
Зато в приюте появились деньги. Они уходили на ремонт, мебель, одежду и еду, но никогда — в карман Аманды Адамовны, которая не столько не нуждалась в деньгах, сколько чуралась именно этих, данных за ее согласие.
С деньгами в приюте появлялись младенцы, которых по бумагам словно бы и не существовало. Они росли, как-то очень уж быстро, сменяя год за три, мешаясь с прочими, официальными, детьми, чтобы однажды исчезнуть. Исчезали они не только с территории заведения, но также из памяти людей, в заведении находящихся.
Лишь Аманда Адамовна упорно сопротивлялась мороку, что не могло не привести к проблемам совершенно иного толка. И однажды — летом, аккурат после очередного исчезновения — у директрисы случился новый разговор с беловолосым спонсором. Он был столь же долгим, как и предыдущим, но проходил на повышенных тонах и, верно, безрезультатно.
А на следующий день Аманда Адамовна прихватила подопечного из числа нелегалов и пустилась в бега. Тело ее недели через две обнаружили в городском парке, изрядно порванное и изломанное, но мелким зверьем не тронутое.
Главным итогом этого происшествия стало появление новой директрисы. Кроме изрядной худобы ее отличала совершенная невыразительность облика и голоса, которые забывались почти сразу же, стоило Ольге Николаевне Бильвиз отойти. Зато со спонсором она ладила, жить ни персоналу, ни подопечным, не мешала, а потому устраивала совершенно всех.