Владигор и Звезда Перуна
Шрифт:
— Ты вела себя неразумно, как… — Он поискал подходящее сравнение и, не найдя его, огорченно махнул рукой: — …Как не подобает вести себя в твоем возрасте.
Зарема с трудом оперлась на локти, и моментально подскочивший Филька подложил ей под голову еще одну подушку.
— Ты вправе ругать меня, — глубоко вздохнула она и поморщилась от боли в груди. — Но что произошло, то произошло. Кажется, я рассказала тебе все, что видела. Итак, Белун, кто она? Ее лицо помнится мне так ясно, будто она была здесь минуту назад. И знаешь, я ловлю себя на желании вновь увидеть ее.
— Боюсь, это долгий разговор, — сказал Белун. — Тебе нужно поспать, ты потеряла много сил.
— Ты
— Зарема! — воскликнул Белун, не на шутку, кажется, рассердившись. — Неужели Этверская пустыня так изменила тебя, что из могущественной волшебницы ты превратилась в нетерпеливую ученицу? Сейчас нет ничего опасней необдуманной спешки.
— Могущественная волшебница… — с горькой иронией повторила Зарема. — Все мои чары растаяли под взглядом коронованной незнакомки, вся моя сила рассыпалась как песок от нескольких ее слов. Почему нас по-прежнему двое? Ты упорно не желаешь созывать общий чародейский синклит. Меж тем ты сам теряешь силу. Вспомни, как ты чуть не разбил Хрустальный Шар…
— Я уже говорил, — нахмурился Белун, — что синклит ничего нам сейчас не даст. Даже все вместе мы не в силах замкнуть магическими ключами всю Этверскую пустыню, не зная к тому же, где пролегает граница Злой Мглы. Эта попытка приведет к тому, что наша сила обернется против нас самих, причем увеличится десятикратно. Мы все погибнем. Можешь ли ты в такой ситуации поручиться, что Гвидору не изменит его обычная выдержка и он не примется призывать к немедленным действиям и неоправданным жертвам, что горячий Алатыр не наломает дров, решив сражаться со Злыднем в одиночку?
Белун порывисто встал и прошелся по комнате. Филимон улучил момент, когда чародей повернулся к нему спиной, и сделал длинный глоток прямо из кувшина. Зарема полулежала, закрыв глаза, ее веки часто подрагивали.
— Я позвал одну тебя еще и потому, — продолжил Белун, остановившись и глядя на Зарему, — что всегда мог положиться на твой опыт, житейскую мудрость и рассудительность.
— А еще почему? — слегка улыбнулась та, не открывая глаз.
Белун растерянно заморгал, затем тоже улыбнулся:
— Полно, Зарема! Ты сама знаешь, как хорошо я к тебе отношусь. Будь я моложе лет эдак на…
— Тыщу! — встрял Филимон, и тут сама Зарема не удержалась и засмеялась так звонко и молодо, что Белун, намеревавшийся выставить нахального ученика за дверь, лишь погрозил ему пальцем.
— Ну вот, — сказал он с явным облегчением, — теперь можно и поговорить. Пожалуйста, не вставай, — предупредил он попытку Заремы подняться с ложа. — И обещай мне, что сегодня ты останешься в Белом Замке еще на одну ночь и хорошенько выспишься.
Та кивнула.
— Мне кажется, — начал Белун, — все мы были непростительно недальновидны в последнее время. Мы привыкли, что уже два с половиной столетия Злыдень является в Поднебесный мир в образе поганого Триглава. Триглав, где бы он ни прятался, по-прежнему опасен и грозен, но поверь, Зарема, я настолько хорошо изучил его повадки, что даже сейчас, когда моя сила на ущербе, легко одолел бы это чудовище в единоборстве. Однако возможны и другие лики Злыдня, хозяина Преисподней. Я все больше склоняюсь к мысли, что та, кого ты потревожила, одно из его воплощений. Не исключено, что она и Триглав действуют сообща. Филька! — Белун обернулся к своему ученику, и тот от неожиданности поперхнулся, забрызгав рубаху красным вином. — Хватит озоровать! Вспомни еще раз, не заметил ли ты в Этверской пустыне чего-то необычного?
— Конечно, заметил, — приосанился Филимон. — Черного ворона. Танцор на ладорском пиру очень напоминал его. Я и Ждану об этом сказал. Если б он ко мне прислушался, может, и Дометий был бы жив…
— Постой, ты ничего не говорил мне про черную птицу.
— Разве? — искренне удивился Филимон.
Зарема пожала плечами:
— Не понимаю, что необычного в летящем над пустыней вороне?
— Так он же был больше обычного чуть ли не вдвое! — обернулся к ней Филимон, разводя руки в стороны, словно это могло служить бесспорным доказательством редкой величины птицы. — И потом… у него были две башки.
— Двуглавый ворон? — воскликнул Белун. — И ты до сих пор молчал?
— Тебе это что-нибудь говорит? — спросила Зарема с надеждой.
— Увы, немногое, — признался чародей. — Можно лишь с уверенностью утверждать, что это оборотень и в нем больше человеческой, нежели птичьей сущности. Иначе бы у него была одна голова.
— Изображение двуглавого ворона чеканится на айгурской серебряной монете, — напомнила Зарема. Она подняла правую руку вверх, сжала ее в кулак, затем разжала и показала Филимону. — Взгляни, не такую птицу ты видел?
— В точности такую! — ахнул Филька, вертя в руках монету. — Зарема, а ты не могла бы наделать их мне побольше?
— Отстань, совенок, — отмахнулась от него волшебница.
— Что ж, какая-никакая, а зацепка, — произнес Белун. — Рифейские горы как-то связаны с Этверской пустыней. Может быть, выяснив, что скрывает Воронья гора, мы узнаем и о твоей таинственной красавице.
— Или наоборот, — сказала Зарема и внимательно посмотрела на чародея. — Тебя будто приворожила эта гора. Вчера ты глаз от нее не мог оторвать. Может, ты все-таки объяснишь мне причину такого пристального к ней внимания?
— Ну, во-первых, Злая Мгла не в состоянии полностью скрыть ее от нас… — Белун замялся, словно подбирая слова, затем покачал головой и произнес задумчиво: — Боюсь, мной движет не логика, а интуитивное чутье. Знаешь, однажды — это было очень давно и не здесь, а в солнечной Иллирии — меня укусила ядовитая змея. Вот сюда. — Он ткнул пальцем в левую ногу чуть ниже колена. — Конечно, я мог произнести простое заклинание, и яд утратил бы свою смертоносную силу. Но я решил не использовать это средство. Мне хотелось почувствовать себя обыкновенным человеком, прислушаться к своим ощущениям, проверить скрытые возможности моего организма, которыми люди часто пренебрегают. Смерть должна была наступить через полчаса. Я полоснул кинжалом по месту укуса и выдавил часть отравленной крови. Но этого было недостаточно, нога быстро распухала, и вязкая боль начала обволакивать все тело. Позже, вспоминая об этом, я понял, что самым трудным было преодоление панического страха и безнадежности. К счастью, я быстро с этим справился. Затем, теряя силы, я ковылял по степи, приглядываясь и принюхиваясь ко множеству цветов и трав. Мои зрение и обоняние обострились в сотни раз, и я отыскал не одно, а даже несколько противоядий, из которых выбрал самое сильное — желтую иллирийскую колючку. Она была такой горькой, что даже ослы и верблюды отворачивались от нее. Но я в тот момент не чувствовал горечи и жевал, жевал, жевал ее жесткую волокнистую плоть, пока мои челюсти совсем не одеревенели. Колючка обладала сонным дурманящим действием, но я заставил себя не спать весь оставшийся день и еще ночь, прислушиваясь, как яд внутри меня слабеет, боль отступает и чудовищно распухшая нога становится прежней. И тогда я понял, что человек очень силен, только чаще всего он не вспоминает или не знает об этом.