Владимир Ост
Шрифт:
Кровь текла сильно, но достаточно скоро стала на глазах густеть. На ране образовался желеобразный темный бугорок, и поток существенно поубавился. Из чего Владимир заключил, что до вены он, похоже, все-таки не добрался. Или добрался, но не порвал ее, а только слегка надрезал.
Ну и чего, мысленно вопросил себя Осташов, делать дальше? Искать теперь это стекло впотьмах и – все по новой?
Нет уж, повеселился, и хватит, решил он, увидев старика и старушку, проходивших по двору метрах в двадцати от него. Интересно, заметили они, чем он тут занят, или нет? Еще позвонят в «скорую». И «скорая» его живо в «дурку» определит. А там накачают всякими лекарствами до состояния
Владимир, озираясь, достал носовой платок, кое-как обтер кровь с руки, потом, сложив платок, зажал им рану и полностью опустил рукав сорочки. А рукав куртки лишь приспустил, чтобы не замарать: кровь еще потихоньку текла и текла. Рубашку можно быстренько отстирать, размыслил он, втихаря от матери, а если куртка заляпается, то с нее снять пятна будет сложно. Не хватало еще, чтобы мать узнала про то, что он хотел вскрыть себе вены! Начнутся охи-ахи, расспросы…
Бабушка под ручку со своим дедком прошла мимо, не оглядываясь – пронесло, слава богу.
А что если Аньчик сейчас дома и смотрит в окно? Она ведь может его тут увидеть.
Осташов посмотрел наверх. Вон ее окна горят, на восьмом этаже. Все зашторено – нет, ничего она не видела.
Да и вряд ли бы она узнала его с такого расстояния: темновато уже. А если бы все-таки увидела и узнала? Что бы она о нем подумала? То бы и подумала: что он, как какой-нибудь сопливый десятиклассник, нарочно притащился кончать счеты с жизнью к ней под окна. «Пожалей меня бедненького, любовь моя». Блин, ну и стыдоба.
Да и не в Аньке дело – пошла она к чертям. Он-то, он-то сам что? Перед самим собой он кто после этого? Надо ж такой херней маяться! Кретин! Что он делает?! Какого черта его жизнь должна зависеть от бабы? Или – хоть от кого-нибудь еще? Почему он записал себя в ничтожество, чья жизнь зависит от того, что его кто-то любит или не любит? Видите ли, он когда-то дал себе слово, что скажет «Я тебя люблю» только той, кого по-настоящему полюбит – на всю жизнь. И вот он никому до этого в любви старательно не признавался, а Аньчику признался. Ну и что?! Теперь, значит, как бы она себя не вела, он обязан на цыпочках перед ней ходить? Только бы она не гнала его? А почему бы не предположить, что он просто ошибся? Что сказал эти действительно важные слова не тому человеку? Он что же, не имеет права на ошибку? Почему он должен лишать себя будущего, лишать себя жизни? Какого черта?
Сколько его сверстников (когда он был ребенком, и позже) умерли, погибли по нелепой случайности! Вообще-то, немного. Но они могли бы еще жить и жить. Он всех их помнит. В разных городах, где жила семья Осташовых, время от времени случались такие инциденты – кто-то из соседских мальчишек попадал под машину, падал с балкона, тонул в реке… Сейчас этих людей уже нет. Они сошли с дистанции жизни не по своей воле. И теперь от них остались только разлагающиеся тела. Или даже только кости. И эти останки лежат в разных частях России. И не только России. Осташов вспомнил Монголию и свой давний поход по степи к монгольскому кладбищу. Вспомнил скелет, лежавший в наполовину прикрытом гробу. Сейчас уже, может быть, и скелета этого не осталось. Затем он вспомнил фотографии с мумией древнего скифа, которую показывал ему Наводничий. Господи, эта мумия, как и тело Ленина, как и мумии египетских фараонов – какая жалкая попытка людей победить смерть! Но все-таки попытка! А что он сейчас делает?! Пытается стать грудой костей раньше срока! Из-за того, что какая-то девушка (кстати, такой же человек, как и все, который тоже когда-нибудь ляжет в землю), – эта девушка отказала ему в любви. Неужели ему нечего больше делать на этом свете, кроме как любить девушку Анну?..
Вспоминая эти свои мысли сейчас, в тамбуре мчащегося в Курск поезда, Осташов вновь, как и в тот холодный мартовский вечер, с облегчением вздохнул.
А еще он вспомнил ощущение брезгливости, которое он испытал, когда, держась за сочившуюся кровью рану, подумал: а что бы случилось, если бы Анькин хахаль Кукин, к примеру, послал бы ее, и она бы решила воспользоваться запасным аэродромом, то есть им, Владимиром? Ну, вот могла бы в принципе сложиться такая ситуация: Махрепяка случайно оказался бы рядом с его домом, когда Осташов пригласил Анну к себе, и вот увидел бы он Осташова вместе с ней, приревновал бы и заявил бы Владимиру в лицо что-нибудь вроде: «Мне такая двурушница и дрянь не нужна, можешь забирать ее себе!»
Вот это была бы ситуевина! И как бы следовало Осташову реагировать? По его, Владимира, логике, то есть по логике: «Если полюбил, то навсегда», – ему надо было бы, получается, несказанно обрадоваться. И с криком «Ура!» схватить Аньчика в объятия. Расцеловать ее и пойти с ней в ЗАГС. Зная, что кто-то другой ею пренебрег (причем пренебрег вполне заслуженно). И жить потом с ней всю жизнь, с этой… Осташов вдруг подобрал словцо, которое преисполнило его душу гадливостью: ему пришлось бы жить с «бэушной» женщиной. Разумеется, не потому «бэушной», что она досталась ему уже не девственницей, а потому что в данных обстоятельствах выходило бы, что он осознанно приобретает некий «секонд хэнд». Да и даже не приобретает, а, словно бомж, подбирает что-то, что выброшено за полной ненадобностью другим человеком на помойку.
Возвращаясь в свое купе, Владимир увидел, что проводница еще не спит, и попросил у нее чаю.
Со стаканом в подстаканнике он сел на откидное сиденье в коридоре и уставился в окно.
Мысли его вновь и вновь возвращались к мартовскому вечеру. Он не мог отказаться от удовольствия вспомнить, что произошло дальше. Потому дальше произошло нечто, чего он и вообразить не мог. Нечто, о чем обычно говорят: «Специально не придумаешь».
Он встал с лавочки и уже собирался покинуть злополучный двор на Кутузовском проспекте, когда внезапно увидел, что Анна, собственной персоной, выходит из своего подъезда. Не глядя по сторонам и не замечая Владимира, она устремилась к выходу со двора.
Интересно, куда это она лыжи навострила, подумал Осташов и решил проследить за ней.
Она перешла по подземному переходу на противоположную сторону проспекта и села на троллейбус №2.
Владимир остановил такси и поехал следом.
На пересечении Кутузовского с Садовым кольцом она вышла и пересела на другой троллейбус, тот, который москвичи именуют «Букашкой» (вместо номера с цифрой маршрут этого троллейбуса обозначен буквой «Б»).
Осташову тоже пришлось сменить такси.
На Площади Маяковского Анна покинула второй троллейбус.
Владимир, выждав некоторое время пока она отойдет от остановки, расплатился с водителем, и двинулся вслед. И вскоре он наконец увидел, куда Русанова направлялась – она вошла в «Американский бар и гриль» (так назывался ресторан).
Потоптавшись некоторое время рядом с витриной ресторана, которая была оформлена в духе ковбойской жизни – за стеклом были представлены седла, деревянные колеса повозок и прочие атрибуты американского ранчо, – Осташов собрался с духом и, сунув испачканную в крови левую руку в карман куртки, вошел внутрь.