Владимир Высоцкий. По-над пропастью
Шрифт:
— Очень даже может быть.
— Извиняйте, товарищ мсье шевалье, фон дер Кардан!
— Шути-шути. Ну что, поехали в «Распутин» к Димитриевичу?.. Или — ну его? Ты уже решил, когда летишь в Москву?
— Двадцать четвертого.
«Когда он бывал у меня, — рассказывал Шемякин, — то отгораживал диван стульями, обкладывался книгами со всех сторон и мог так сидеть часами. Самым любимым занятием было — сидеть в тишине, разбирать репродукции, марки... Он открыл у меня Сутина.
— Что это за странный художник, который пишет туши?
— Ты что? Это же наш соотечественник, Сутин! Гений!
Через пять минут Володя был
В то время Владимир был особенно грустен, иногда зол, когда не мог избавиться от «зеленого змия», который вцепился ему в холку. «Мы с ним вместе подшивались, — рассказывал Михаил Шемякин, — поскольку я сам страдал запоями, и Марина, ожидая его и нервничая у телефона, тоже стала спиваться. Она подшивалась у того же врача...»
Переполнявшие Высоцкого мучения и горькие мысли в конце концов вылились в трагическую песню о судьбе — кривой и нелегкой. Подтолкнул к ней разговор с Шемякиным о выставке психически больных детей, которую устроила ЮНЕСКО. На обложке проспекта было фото больной девочки с крупной надписью: «Когда я рисую, страхи исчезают...».
Огляделся — лодка рядом, А за мною по корягам, дико охая, Припустились, подвывая, Две судьбы мои — Кривая да Нелегкая. Греб до умопомраченья, Правил против ли теченья, на стремнину ли, — А Нелегкая с Кривою От досады, с перепою так и сгинули.Почти полгода эта песня помогала ему удерживаться от запоев...
Заманчиво списать все беды, преследовавшие Высоцкого, на безжалостное и бездушное государство, дурное общество. Но ему было плохо по разным причинам, и по этой, в частности, тоже. Но главный его конфликт жил внутри него. В конце концов, в Европе и Америке он пьянствовал, дебоширил и впадал в отчаяние не меньше, чем дома. Он нес свою трагедию в собственной душе. И в его стихах последних лет все это есть: и тоска, и раскаяние, и почти ежедневное прощание с жизнью. Но нет жалоб на чью-то несправедливость. Внутренне он был абсолютно свободным человеком, и лучшие свои стихи и песни написал в условиях страшной несвободы. В них не было проклятий в адрес власти, бюрократии... В его необычных музыкально-поэтических новеллах всегда анализировались какие-то очень личностно важные движения человеческой души.
«ПРО ВСЕ ПИСАТЬ - НЕ ВЫДЕРЖИТ БУМАГА...»
— Володь, ты наш списочек помнишь? — Туманов помахал зажатыми в кулаке листками бумаги.
— Какой еще списочек? — удивился Высоцкий.
— Да тот самый, «черный». «Врагов народа»!
— A-а, забыл уже. Ты что, его сохранил?
— Ну, а как же! Так вот, Вовка, я тебя в него занесу! Если
— Почему под третьим?
— А ты вспомни, сколько лет ты уже к нам собираешься! Ровно три года!
...Когда Вадиму Ивановичу представили Высоцкого, бывалый старатель немного растерялся: он никак не мог воссоединить этого щуплого, скромного, спокойного мужика с ревущим рыком певца, который у них, на бодайбинских приисках, надрывался на магнитофонах чуть ли не в каждом полевом вагончике. «Помню, — рассказывал Туманов, — как он смеялся, когда я сказал, что, слыша его песни, поражаясь их интонациям, мне хорошо знакомым, был уверен, что этот парень отсидел срок..»
— Вадим Иванович... — начал было Высоцкий.
— Постой, давай на «ты».
— Давай, мне так тоже проще. Да, я вот о чем хотел спросить. Ганди говорил, что всякий приличный человек должен посидеть в тюрьме...
— Ты меня извини, Володь, но твой Ганди чушь спорол: человек вообще не должен сидеть.
Туманов никогда и ни от кого не скрывал «темные пятна» своей биографии. Служил на флоте. Повздорил со старшиной-политруком. И тот, нарвавшись на сокрушительный удар матроса- салажонка, в падении порвал портрет товарища Сталина. Те, кому положено, стали разбираться (не политрука же сажать), и при обыске нашли у Туманова ко всем прочим грехам пластинки запрещенных Вертинского и Лещенко, сборник Есенина. В общем, припаяли знаменитую 58-ю статью — «антисоветская агитация и пропаганда». За побег из лагеря навесили еще «четвертак». И получилось, как в песне:
А мы пошли за так, на четвертак, за ради Бога, В обход и напролом, и просто пылью по лучу... К каким порогам приведет дорога? В какую пропасть напоследок прокричу?Хотя, скорее, наоборот. Сперва был «побег на рывок», и о нем уже была песня.
Невыдуманные рассказы Туманова для Высоцкого были неистощимым золотым прииском. Но главное, что привлекало, — личность этого матерого, несгибаемого мужика, лучшего золотоискателя Сибири, которого в 1956-м освободили подчистую.
Они встречались всякий раз, когда Вадим приезжал в Москву. Или на Ленинградском проспекте, где у Туманова была квартира, или на Малой Грузинской, где беседы продолжались до утра. «Как- то, — рассказывал Вадим Иванович, — мы пришли к нему, он включил телевизор — выступал обозреватель Юрий Жуков. Из кучи писем брал листок «А вот гражданка Иванова из колхоза «Светлый путь» пишет...» Затем — второй конверт: «Ей отвечает рабочий Петров...» Володя постоял, посмотрел: «Слушай, где этих... выкапывают?! Ты посмотри, ведь все фальшивое, мерзостью несет!»
Предложил: «Слушай, давай напишем по сто человек, кто нам неприятен». Мы разошлись по разным комнатам... Шестьдесят или семьдесят фамилий у нас совпали. Наверное, так получилось оттого, что многое уже было переговорено. В списках наших было множество политических деятелей: Гитлер, Каддафи, Кастро, Ким Ир Сен, только что пришедший к власти Хомейни... Попал в список и Ленин. Попали также люди, в какой-то степени случайные, мелькавшие в эти дни на экране. Что интересно — и у него, и у меня четвертым стоял Мао Цзэдун, четырнадцатым — Дин Рид...»