Влас Дорошевич
Шрифт:
Четыре страницы поклонами исписал и послал.
— Никого, кажется, не забыл. Слава богу!
Через неделю пришел ответ.
Уведомляли, что письмо получили, но что не «чаяли до того времени дожить, чтоб родной сын стал над родителями надсмехаться». Потому что приходил заказчик, и когда ему показали письмо от «образованного сыночка», он очень хохотал, читая, и сказал:
— Это он над вами шутки строит и над вашей деревенской дурью надсмехается. И все это прописал. не иначе как в насмешку.
Дальше
Иван Яковлевич чуть не волосы на себе рвал:
— Что ж я могу для них сделать? Что?
Как вдруг телеграмма:
— Был пожар. Все сгорело. Остались нищие. Голодаем.
Схватился Иван Яковлевич, продал, заложил все, что у него было, вперед набрал, под векселя надоставал:
— Вот когда я папеньке с маменькой за все, что они для меня сделали, отплачу. Пришел случай.
И с ужасом себя на этой мысли поймал:
— Да что я? Радуюсь, кажется, что с ними несчастье случилось?
И ответил себе, потому что он был с собой человек честный и правдивый:
— Радоваться — не радуюсь, а облегчение чувствую. Потому что случай вышел долг заплатить.
Когда они будут голодать, — он будет им денег высылать. Вот и все, чем он может им помочь. Вот и все, что может быть между ними общего.
Первая гимназия
(Воспоминания)
Из всех московских гимназий хорошее воспоминание у меня сохранилось только о первой.
Быть может, потому, что изо всех московских гимназий я не был только в одной в первой.
Я, могу сказать, гонялся за наукой по всей Москве.
Каких, каких путешествий я ни предпринимал в поисках знаний!
Я ходил на Покровку, в четвертую гимназию, чтоб узнать правила, как склонять слово «domus», ходил на Разгуляй, во вторую, чтоб узнать, что у Ганнибала при переходе через Альпы «остался всего один слон».
И обогащал свой ум!
Я предпринимал даже путешествие в Замоскворечье, чтоб хоть там узнать: как же будет аорист от глагола «керранюми»? Там помещалась шестая гимназия.
И только на Пречистенку, в первую гимназию, я не зашел: своих поисках знания.
И о первой гимназии я вспоминаю с нежностью.
Какая это была чудная гимназия! Я говорю про свое время.
Там учеников любили безциркулярною любовью. Там не было ни больших чиновников в вицемундирах, ни маленьких чиновников в мундирчиках, застегнутых на девять пуговиц.
— Иванов Павел? Почему вы не приготовили урока?
— У меня болела голова.
— Имеете ли вы докторское свидетельство?
— Имею.
— Причина уважительная!
Там не было «преступлений», а были маленькие шалости маленьких мальчишек.
И когда меня «исключали» из гимназии, я думал:
— Вот в первую бы! «То-то чудо край!»
«Грек» первой гимназии представлялся мне не иначе, как древним греком.
Доблестным, как Мильтиад, премудрым, как Сократ, приветливым, как Платон.
И «арифметика» гладил мальчишку по голове, говоря:
— Не выучил урока на сегодня? Так выучи его на завтра.
Так рисовалась мне первая гимназия.
И я любил гимназию, в которой не учился. Люблю и сейчас. Я мечтал о ней.
В четвертой гимназии у меня вышли контры с «греком». Это был преостроумный грек, сколько я теперь припоминаю. Но тогда я был плохим ценителем аттической соли. Он любил острить. И любимым предметом его острот был маленький горбатый мальчик. Хвостов Алексей. Мы с Хвостовым были друзья. Горбатый мальчик, которому дома внушали:
— Ты горбатенький. Ты должен хорошо учиться. В этом для тебя все спасенье!
Внушали каждый час и каждую минуту.
И горбатый мальчик учился с ужасом, учился с отчаянием:
— Получу двойку — и всему конец!
Ему вбили в голову:
— Будешь плохо учиться — и погиб!
Вбили крепко, как гвоздь.
Вероятно, когда он получал двойку, ему казалось, что горб вырос у него еще больше и давит его еще тяжелее:
— И с горбом, и с двойкой.
Он рыдал.
Я редко видал, чтобы рыдали с таким отчаянием. Вероятно, он считал себя погибшим человеком. Когда его «вызывали», он бледнел, терялся, хватался за чужие тетради.
И часто раздавался оклик.
— Хвостов Алексей! Вы хотите обмануть наставника? Это чужая тетрадь!
Тогда он колотился всем своим маленьким хилым телом.
— Г. учитель! Г. учитель!
Г. учитель брался за перо.
И Хвостов Алексей кричал, словно это был меч, которым ему сейчас отрубят голову:
— Г. учитель! Г. учитель! Не ставьте! Не ставьте! Вот моя тетрадка!
Хвостов был любимцем «грека».
— Хвостова вызовет, всегда пошутит.
«Грек» с любовью сделал из горбатого мальчика своего Риголетто.
— Хвостов Алексей! — вдруг спрашивал он. — Вы ели лисицу?
И класс давился от смеха.
— Хвостов Алексей! Отвечайте, когда вас спрашивают! Ели ли вы лисицу?
— Нет, я не ел лисицы! — со слезами отвечал Хвостов. Не поставят ли ему за это двойку?
— И горбатый, и двойка.
— Хвостов Алексей никогда не ел лисицы!
И класс грохотал.
С визгом хохотали первые ученики.
У них была душа легка, они знали все аористы.
Наперерыв хохотали последние ученики. Хохотали так, чтоб эту заслугу заметили.