Влас Дорошевич
Шрифт:
Сын сапожника, кончивший университет, — вот что такое русская интеллигенция.
У сапожника Якова было три сына. Двое пошли по своей части и вышли в сапожники, а третий, Ванька, задался ученьем.
Бегал в городское училище, а потом его как-то определили в гимназию. И отцу сказали:
— Ты, Яков, уж не противься. Мальчонку-то жаль: уж больно умный.
— Пущай балуется! — согласился Яков. И пошел Ванька учиться.
То отец кое-как горбом сколотит, за право ученья заплатит, то добрые люди внесут, то
Обшарпанный, обтрепанный, бегая в затасканном сюртучишке, с рукавами по локоть, зимой в холодном пальтишке, занимая у товарищей книги, кое-как кончил Иван гимназию и уехал в столицу в университет.
Жил голодно, существовал проблематично: то за круглые пятерки стипендию дадут, то концерт устроят и внесут. Два раза в год ждал, что за невзнос выгонят. Не каждый день ел. Писал сочинения на золотую медаль, — и золотые медали проливал. Учил оболтусов по 6 руб. в месяц. Расставлю! по ночам литераторам букву «ять». Летом ездил го на кондиции, то на холеру.
И так кое-как кончил университет.
— Ну, теперь пора и родителей проведать! Как мои старики?
Отец — человек простой, чтоб больше простого человека порадовать, диплом ему показал:
— Смотри как, батька!
— Фитанец получил! — одобрил отец.
— Фитанец получил! — рассмеялся Иван Яковлевич.
— Молодчага!
Ну, теперь надо думать, как жить.
— Вот что, батюшка! Того, что вы для меня делали, я никогда не забуду. Никогда не забуду, как вы горбом сколачивали, чтоб за меня в гимназию заплатить. Теперь пора и мне на вас поработать. Вы человек старый, вам и отдохнуть время. Переедем ко мне и заживем вместе, — на покое вы будете! Да и братьям надо что-нибудь получше устроить.
Яков нахмурился и сказал:
— Это не подходит! Мы сапожники природные, и нам своего дела рушить не приходится. И дед твой был сапожник, и я сапожник, и братья твои сапожники. Так и идет. Спокон века мастерская стоит. Нам дела своего кидать не резон.
Подумал Иван Яковлевич, видит:
— Прав отец. Жизнь сложилась. — ломать ее трудно.
А под сердцем что-то сосет:
— Господи, боже мой! Неужели я буду заниматься «чистым делом», а они так вот всю жизнь свою в вонючей мастерской, сгорбившись за дратвой, сидеть должны?
Лежит так Иван Яковлевич и думает, а черва перегородку слышно, как в мастерскую заказчик зашел. Голос такой веселый, барственный.
— Здравствуйте, ребята! А! Яков? Жив, старый пес?
— Что нам делается, батюшка Петр Петрович! Что нам делается? — отвечает голос отца. — Живу, пока бог грехам терпит!
— Живи, живи! — разрешил барственный голос. — Я ведь тебя, старого пса. сколько лет знаю!
— Давненько, батюшка! — согласился льстивый голос отца. — Сапожки заказать изволите?
— Сделай, сделай, старый пес, сапожки. Сам мерку снимать будешь?
— Ужели ж кому поручу?!
Иван Яковлевич слышал, как отец стал на колени.
— У вас тут мозолечка, кажется, была?
— Хе-хе! Все мои мозоли помнит! Ах, старый пес, старый пес!
Вышел Иван Яковлевич из-за перегородки:
— А позвольте вас спросить, милостивый государь, на каком вы основании человека «псить» себе позволяете? Что, у человека имени своего нет? А?
У отца по лицу пошло неудовольствие. У барина на лице явилось крайнее изумление.
— Это кто же такой?
— Сынок мой. Ниверситет кончил! — заискивающе извиняясь, сказал отец.
Заказчик смутился.
— Виноват… Я не знал… Мы с вашим отцом… мы десятки лет… До свидания, Яков… А сапоги… Сапог мне не делайте… Не надо…
И. не зная просто, куда глядеть, вышел.
— Заказчика отбил? — спросил отец. — 20 лет заказчиком был, а теперь от ворот поворот!
И все сидели и вздыхали.
— Ты вот что. Ты, ученье кончив, для утешения приехал, а не горе родителям причинять. Так ты жить живи, а порядков не рушь! Порядков не рушь! А уж ежели тебе, ученому человеку, так зазорно отца иметь, которого псом зовут, тогда уж…
Старик развел руками.
— Тогда уж не прогневайся!
Яков отвернулся, и на глазах у него были слезы!
— Только то бы помнить следовало, что отец гной, этого самого «пса» выслушивая, за тебя же а гимназию платил. На того же Петра Петровича работаючи, тебя выпоил, выкормил.
Старик смолк, и все снова тяжко-тяжко вздохнули. Отчаяние взяло Ивана Яковлевича.
— А, ну их! Какое я, действительно, право имею эти порядки ломать? Что я могу сделать? Не буду ни но что вмешиваться. Погощу, буду их «утешать», кик они выражаются. Да и все!..
Лежит в прескверном настроении и слышит: мать. — думает, что он спит, — потихоньку плачет и соседке жалуется:
— Мы его поили, мы его кормили, мы горбом сколачивали, мы за него в гимназию платили. Л что вышло? Лежит, как чужак, в доме. Другие дети, — ну, он поругается, ну, он и сгрубит, — да видать, что он о доме думает. А этот, как камень. Получит письмо с почты от знакомых. И читать торопится — из-за обеда вскочит, руки дрожат, покуда конверт разорвет. И читает. Раз прочтет, другой прочтет. И ходит! И ходит! И писать сядет. А не так — разорвет. И волнуется. От чужих ведь! Из-за чужих волнуется! А свои — хоть бы ему что! Что в доме ни делайся, — слова не скажет!
Вскочил Иван Яковлевич: «Не годится так! Верно это! Свои они мне! Должен я их жизнью жить! Их жизнью волноваться. Верно это, мать!»
Видит как-то — мать плачет.
— О чем, маменька?
— Как же мне, Ванюшка, не плакать? Петр-то, легко ли. гармонь купил! Самое последнее дело, уж если гармонь! Завелась у человека гармонь — какой же он работник? Ему не работа на уме, а гармонь. Как бы на гармони поиграть!
Иван Яковлевич ее утешил:
— Ну, что вы, маменька? Ну, что за беда, что Петя гармонью купил?.. Вы, как бы вам это сказать… Ну, словом, вы напрасно плачете. Ей-богу, ничего дурного в этом нет.