Влас Дорошевич
Шрифт:
Я должен в свободное время, согнувшись, за сапогами сидеть, чтоб им мои 10 рублей на пропой пошли!
— Вы, — староста говорит, — в Москву ездили у начальства жалованья выпрашивать, чтоб больше было. Нам же тяжельше.
Слухом земля полнится. И откуда только у них слухи берутся! В полдень зашел батюшка.
Расспрашивал о «светских удовольствиях». Но видно было, что другой вопрос у него на уме. Наконец, только спросил:
— Ио церковнослужителях тоже отзывались с порицанием? — Начитаны, — говорит, — мы в газетах.
— Ну, — говорю, — батюшка, я, во-первых, лично за себя никому отчета давать не обязан: что то говорил, чего я не говорил, с чем соглашался, с чем не соглашался.
— Нет, нет! Я не говорю.
— А во-вторых, относительно съезда и начальства, наш председатель князь Долгоруков прямо заявил, что никому за высказанные мнения ничего не может быть!
— Ну, коли так, значит, так. Ему, конечно, лучше знать! А только мы, на местах, все-таки знать будем, с кем дело имеем. Да-с!
И ушел, едва попрощавшись, рассерженный.
Перед вечером заходил писарь.
Он у нас человек образованный. Свободное время — за книжкой.
Интересовался:
— А не видали ли вы в столице, Василь Кузьмич, сочинителя Максима Горького?
— Нет, не видал.
— Жаль, очень жаль. Интересно было бы знать, действительно ли так волосат, как пишут? И правда ли, будто ему руль за каждую строку платят? Строку написал — руль. Еще строку — еще руль.
— Не знаю.
Перешли на съезд.
— Разъясните, говорит, мне. В толк взять не могу. Что такое, например, ваш съезд?
— Вот, — говорю, — собрались с разрешения высшего начальства, выясняли наши нужды, высказывали пожелания.
— Тэк-с! А начальство?
— А вот эти пожелания к нему и пойдут!
— Тэк-с! И оно как вы порешили, так тому и быть?
— Ну, это нет, — говорю. — Вы, Алексей Степаныч, человек развитой. Вы поймете. Наш съезд имел больше не практическое, а моральное, нравственное, общественное значение.
— Тэк-с! Ну, а пожелание-то? Пожелание?
— Пожелания выслушаны. Но, от вас не утаю, говорят, что вряд ли будут исполнены. Примеры бывали.
— Тэк-с!
И смеется.
— Это, — говорит, — вроде как я господина Гоголя сочинения читал. «Повесть о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». Там тоже Иван Иванович, как нищую встретит, беспременно расспросит. «А тебе очень, небоже, кушать хочется?» — «Очень, панычу!» — «Ты, может, хлебца бы теперь скушала?» — «Да уж там чего милость будет. И хлебца бы скушала». — «Да тебе, может, и мясца бы хотелось?» — «Да оно и мясца бы, если милость ваша такая, — хорошо бы!» — «Скажи пожалуйста! Ну, что ж ты стоишь? Проходи, проходи! Ведь я тебя не бью!» Так и вас расспросили. Пожелание вы учебному начальству высказали. «Проходите, проходите! Ведь вас не бьют!»
Тут уж я на него рассердился.
Он у нас по селу Мефистофель. На беду, книг начитался и иногда очень ядовито цитаты приводит.
И вот я, «герой», о котором вы писали со слезами умиления, сижу снова в своей хибарке над сапогами. В окно глядит темная ночь, в трубе воет ветер, и у меня ноет, ноет в душе.
— За что они у меня отнимают последние 10 рублей? За то, что я тружусь и не пью?
Мне вспоминается встреча с нашим уездным предводителем на станции.
Наш уездный предводитель — отрадное явление.
Я вообще заметил, что за последнее время все уездные предводители в «отрадные» пошли.
Мы ехали со съезда в одном поезде.
Он — в первом, я — в третьем. Только всего и разницы.
Он ел на станции котлетку с горошком, я пришел кипяточку набрать.
Остановка двадцать минут. Увидал меня:
— А, Василий Кузьмич! Подсаживайтесь!
Отрадные предводители перед съездом всех своих учителей по имени-отчеству узнали, кого как зовут. По крайней мере, тех, кто на съезд поехал.
— А, — говорит, — Василий Кузьмич! Подсаживайтесь. Поболтаем, Василий Кузьмич! Красненького не угодно ли, Василий Кузьмич? Недурное.
Разговорились, конечно, про съезд.
— Что, Василий Кузьмич…
Он так и повторял ежесекундно: «Василий Кузьмич», словно боясь, чтоб не забыть.
— Что, Василий Кузьмич? Бодрость духа со съезда несете? Новые силы на великую работу, Василий Кузьмич?
— Силы, — говорю, — что же! Силы те же самые. А вот скажите, ваше сиятельство, каких вы результатов от нашего съезда ожидаете?!
— Практических, — говорит, — быть может, и никаких! Но съезды имеют огромное общественное значение! Огромное общественное значение, Василий Ильич! Это смотры-с интеллигентных сил страны, Василий Ильич! Смотры-с передовых элементов, Василий Ильич!
Таки забыл!
«Смотры»…
И невольно шевельнулась мысль при этом слове. «Смотры».
Смотры — праздник для генералов, у которых «дивизии в порядке». Смотры — праздник для разряженных адъютантов, для блестящих офицеров, которым смотр — случай попарадировать на кровном, англизированном коне. А спросите у простого рядового, что такое смотр? Он скажет вам, что уж легче поход, чем смотры.
— Дефиле! — как фыркнул наш Мефистофель-писарь, когда я упомянул ему про смотры.
И вот я сижу над сапогами в своей хибарке. Ночь глядит в окно, в трубе воет ветер, и у меня воет, воет на душе.
— За что у меня отнимают последние 10 рублей?
У героя-то! Совсем не геройские мысли?
Уж поздно. Пора бы лечь спать. Но сон бежит. и «недостойные меня мысли» идут в голову вашего героя».
И наш «маленький великий человек» зачем-то гадится за стол и принимается на бумаге беседовать, — не с вами, — с собой.