Влияние морской силы на французскую революцию и империю. 1793-1812
Шрифт:
Вместе с этим во Франции, как и в Великобритании, население сильно страдало от неурожаев. Во Франции это еще отягощалось прекращением ее прибрежной торговли, преследовавшейся британскими крейсерами, и неудовлетворительным состоянием внутренних дорог, которые – за исключением лишь служивших для военных целей Наполеона – были запущены от стесненного положения финансов. Правительство приходило на помощь различными мерами, по необходимости частными и паллиативными, рассчитанными скорее на то, чтобы поладить с непосредственным затруднением, чем дать радикальное лекарство для излечения текущей болезни. А между тем было необходимо именно серьезное врачевание, потому что возраставшее объединение континента должно было продолжать отзываться и на Франции, которая только там находила себе покупателей. В Голландии почти все прежние источники богатства один за другим иссякли; и даже ростовщичество, которое держалось дольше других, становилось делом убыточным вследствие широко распространившегося разорения в Европе. [216] В России рубль упал до одной трети той цены, в какой стоял перед упрочением Континентальной системы, хотя царь отказался подчинить народ свой и свою торговлю декретам 5 августа и 19 октября, исполнять которые Наполеон обязал другие государства. При возраставшей бедности в Европе должна была беднеть и Французская империя, и соответственно уменьшению ее богатства должно было явиться и уменьшение дохода. Уже и теперь последний был недостаточен для удовлетворения нужд государства, несмотря на все чрезвычайные источники, к которым обратились в течение прошлого года и которых нельзя было ожидать вновь. Не было надежды на то, что большое число американских судов опять дадут случай императору конфисковать их. Огромные захваты колониальных произведений, сделанные внезапно в предшествовавшем августе, не могли повториться в сколько-нибудь подобной степени. Пошлина в пятьдесят процентов, наложенная на кофе и сахар, которые были заявлены владельцами, в государствах, охваченных поисками Наполеона, пала сначала на запасы, сделанные в годы слабой блокады, и дала большие суммы; но теперь она служила только побуждением к контрабанде. Большая изобретательность была обнаружена в измышлении чрезвычайных средств для вымогательства денег от покоренных народов, но каждый год такие источники уменьшались все более и более. Подобно рабству, подобно дурному сельскому хозяйству, администрация Наполеона, и особенно его армия, требовали постоянно новой почвы [217]
216
«Не было ни одного голландца, – говорит Тьер, – который не потерял бы пятидесяти процентов своего капитала в иностранных займах». Cons, et Empire (Forbes's trains.), XII, 47.
217
Император желает войны потому, что ему нужна более или менее девственная почва, потому что ему надо занять свои армии и содержать их за счет других… Румянцев сообщил мне длинный разговор, который имел с императором. «Ему нужны деньги, – сказал Румянцев, – он не скрывает этого: он желает войны с Австрией, чтобы достать их» (Metternich to Stadion, Feb. 17. 1809; Memoirs, II, 329). Австрийская война 1809 года дала военной казне Наполеона 34 000 000 долларов. (Thiers, Cons, et. Emp., Book XXXVIII, p. 34).
Оставалось два источника. Один из них – экономия; и переписка Наполеона в эту эпоху изобилует увещаниями, обращенными к его помощникам, которых, просьбы о деньгах он отказывается удовлетворять и которым рекомендует выжать возможно больше с присоединенных владений и просить возможно меньше от него. [218] Император держал в резерве, подлежавшем лишь его личным распоряжениям, особую богатую кассу, специально для военных потребностей, начало которой положили военные контрибуции, и в которую «вливались» вещественные результаты чрезвычайных деяний, только что упомянутых. Пять войн вложили в эту кассу 805 000 000 франков; но в 1810 году в ней оставалось только 354 000 000, и Наполеон не желал опустошать ее больше, иначе как только при возникновении крайней необходимости. Он надеялся сберечь ее, если только не увеличить конфискацией имущества испанской знати, – которая сопротивлялась совершенной им перемене династии, – а также и захватом «ложных нейтральных судов». Очевидно, однако, что такие источники случайны, ненадежны и не могут сравниваться с источниками коммерческого государства. В противоположность Великобритании, финансовые средства Наполеона напоминали средства средневекового принца или восточного владыки; и нельзя было надеяться, чтобы весьма искусственное – или, скорее, прямо неестественное – здание могущества, которое он построил, оказалось прочнее и выносливее высоко организованного, по существу нового и – что важнее всего – правильно развивавшегося общества, которое было противопоставлено ему. Зрелое государство, с установившимися традициями, может вынести дурные последствия плохой политической системы, невыгодной для него. Но когда система нова и держится на одном человеке, то она «тщетно взывает о доверии», какое внушает прочно связанный, хотя и раскинувшийся политический организм, установившийся характер которого гарантирует будущее.
218
Так он пишет к Даву, командующему французской армией в Германии: «Мне будет нужно много денег, что должно заставить вас понять, как важно для меня, чтобы вы достали их мне возможно больше и просили их от меня возможно меньше». (Согг., March. 24,1811).
Справедливость этой мысли ясно обнаружилась в способности враждебных держав пользоваться другим источником – займом как средством пополнения недостаточных доходов. Наполеон упорно отказывался прибегать к нему, ссылаясь на то, что это было бы несправедливым налогом на будущие поколения и могло бы привести только к одному результату – банкротству. Он доказывал, что Великобритания не могла вечно рассчитывать на займы при ее настоящем состоянии. Более верную причину его воздержанности в рассматриваемом отношении следовало искать в состоянии его кредита. Общественный долг Франции в его правление был мал и так как не увеличивался, то облигации стояли в хорошей цене на биржевом рынке. [219] Военный гений Наполеона, широкий успех его оружия, военные контрибуции, несправедливая система расположения войск его в чужих странах – не только в военное, но и в мирное время – с возложением на последние их содержания, – все это, при часто возобновлявшихся войнах и беззастенчивых вымогательствах с побежденных, позволяло ему покрывать свои расходы, собирать вышеупомянутый большой резервный фонд и в то же время распределить во Франции некоторую сумму звонкой монеты, которая сильно облегчала денежное обращение. Но его успех не импонировал никому. Каждый понимал, что такие средства были по существу преходящими; что возобновление их требовало новых войн, все более и более широких завоеваний и результатов, всегда зависящих от военного престижа, который мог быть разбитым одной проигранной битвой. По сравнению с подобной необеспеченностью, долг Великобритании, хотя быстро растущий, являл залог серьезной жизненности государства, правительство которого внушало обществу незыблемую уверенность, что проценты будут выплачиваться правильно. За великую морскую державу ручалась история и престиж морской силы, которая – как было хорошо известно – выдерживала много тяжелых неудач и все-таки в конце концов оставалась победоносной. Далеко и широко, через многие моря и во многих землях распространились корни ее могущества, и никогда не подвергалась она более славному, более трудному испытанию, чем в борьбе с великим императором… Великая морская держава имела кредит; Наполеон не имел его.
219
Это состояние долга было отчасти искусственным, так как Наполеон поддерживал цену общественных облигации на 80 % тайным участием своей военной шкатулки (Thiers, Cous. ct Emp., Book. XLI, p. 18).
Савари, один из самых преданных последователей императора, приводит с убеждением следующие слова, сказанные ему одним парижским банкиром в начале 1811 года: «Унизительный факт, дающий ключ и к объяснению многих других, это – состояние кредита во Франции и в Англии. Долги Англии превышают сумму 3 500 000000 долларов, наш же долг достигает только 250 000 000; и тем не менее Англия могла бы занять в случае надобности сумму, более значительную, чем мы, и – что всего важнее – под бесконечно более выгодный процент. Откуда эта разница? Почему во Франции кредит государства ниже, чем кредит купцов и банкиров, тогда как в Англии всегда имеет место обратное условие? Несколько слов достаточны для объяснения этого. Для восстановления кредита кого-либо в Англии вы должны иметь дело только с правительством; тогда как если кому-либо надо потерять кредит во Франции, то ему достаточно лишь не держаться в стороне от правительственных операций. Вся Англия, так сказать, представляет один коммерческий дом, в котором директорами являются министры, а законы – контрактом, причем последний даже сама власть не может нарушить. Здесь же Государственный Совет присвоил себе функции судебных учреждений, и я мог бы почти сказать, что здесь ничего полезного не делается, потому что ничто не гарантируется надежно». Компетентный американский очевидец, цитированный выше, который прожил два года во Франции, писал в 1809 году: «Французские правители, какова бы ни была их власть, не способны добыть средства у себя дома иначе как жертвами, равносильными риску, который сопряжен с заключением контрактов с ними. Кредит же их за границей характеризуется фактом, хорошо известным нам всем, что ни один интеллигентный купец в этой стране не может быть соблазнен никаким соображением дать им в долг или принять чек на их казначейство от наилучше аккредитованного их агента».
Рядом с характеристикой состояния общественного кредита, этого пробного камня благосостояния в двух сравниваемых государствах, тот же самый автор следующим образом обрисовывает положение их населения: «Во Франции царят отсутствие общественного духа и влияния общественного мнения, безлюдье и разорение больших городов, суровое господство военной политики, беспрестанно охлаждавшей удовольствие, естественно вызывавшееся во мне зрелищем обилия благ природы. Бремя налогов было увеличено гнетущей строгостью их собирания. Условия жизни крестьянства, по отношению к питанию, одежде и жилищам, не выдерживают никакого сравнения с условиями существования того же класса населения в Англии… Что касается последней, то каковы бы ни были представления тех, которые, вследствие малого знакомства с фактами, высказывают сожаление о ее положении, – я утверждаю, что поистине никогда не существовало нигде такого прекрасного и совершенного образца общественного и частного благосостояния… Я плачу эту справедливую дань восхищения с тем большим удовольствием, что она является для меня средством загладить ошибки и предубеждения, под влиянием которых я находился, прежде чем на мою долю не выпало счастье личного опыта. Почти двухлетнее пребывание в этой стране – в течение которого я посетил и изучил почти все ее части, без какой-либо иной цели, кроме получения верных о ней сведений, и, могу добавить, с предварительной подготовкой, вполне приноровленной к выполнению моей задачи, – убедило меня, что до сих пор я грубо обманывался».
Писавший приведенные строки видел Англию раньше, чем для нее наступило самое тяжкое испытание. С 1807 года, и особенно после 1809 года, положение обеих держав сделалось значительно хуже. Коммерческие затруднения Великобритании вследствие перемещения торговых центров и потери рынков – причиненные отчасти Континентальной системой, а отчасти американским актом о воспрещении сношений и усугубленные безумными спекуляциями, которые производились в 1808 году, – закончились в 1811 всеобщим крахом: торговля падает, мануфактуры закрываются, рабочие остаются без работы и голодают. Во Франции коммерческий кризис того же года, распространившийся по континенту, скоро превратился в хаос; фирмы рушились одна за другой и увлекали вниз друг друга в своем падении. Вскоре большое число рабочих во всех провинциях, подобно их английским собратьям, оказались оставшимися без работы. Совещание за совещанием созывалось Наполеоном, чтобы определить, как правительственным вмешательством помочь злу, за которое правительство было в настоящую минуту ответственно. Но, несмотря, казалось бы, на одинаковые условия, несчастные в обеих странах, в действительности была разница между нацией, затворившейся и ушедшей в себя, и нацией, державшей открытыми свои сообщения со всем светом. В 1811 году Великобритания уже начала сопротивляться своими естественными способами: силы ее народа под лежащим на них бременем уподобились сильной пружине, упругость которой сохраняется, когда она сдавлена. Торговля Южной Америки ожила; торговые склады Карибского побережья ее поглотили запасы Вест-Индских островов, а последние начали в свою очередь обращаться за товарами в метрополию. Россия стала явно уступчивее; на Пиренейском полуострове Массена, движение которого вперед было остановлено у границ Торрес-Ведраса, был вынужден в марте отступить в Испанию, и британская торговля получила новые пути через освобожденную Португалию. Процветание Франции не могло быть восстановлено, пока море не было ей открыто при посредстве собственных или нейтральных кораблей. Но последние не могли беспрепятственно заходить в ее порты, пока ее соперница не отреклась от все еще действовавших королевских указов о блокаде всего французского и голландского берегов, а этого она не сделала бы, пока император не отменил декретов, на которых покоилась его Континентальная система. И в то время, когда Великобритания выдавала ужасные векселя на будущее по своему все возраставшему долгу, Франция расточала капитал, который никакая государственная власть не могла возместить своими преждевременными рекрутскими наборами, вызвавшими бунт гораздо более грозный, нежели возмущение английских рабочих. Шестьдесят тысяч «непокорных» рекрутов разбежалось по департаментам, по лесам Западной, Центральной и Южной Франции,
Величественная борьба, исход которой зависел от сравнительной выносливости противников, «между высочайшим личным гением с одной стороны и великой нацией с ее материальными средствами и установлениями с другой, – нацией, отстаивавшей свое грандиозное могущество, казалось, приближалась к концу. Бой между морем и сушей был готов закончиться одной из самых поразительных и гигантских катастроф, отмеченных историей. Но неизбежный исход был уже ясен, прежде чем Наполеон выступил в Россию, хотя слабое зрение утомленных глаз Англии, надорванных долгим бодрствованием, не видело того, что с ужасом почувствовала мнительность французов, взволнованных страданиями Франции. Сила Франции исчезла; ее население не могло вынести никакой прибавки бремени, пока море, на котором Великобритания все еще хозяйничала, не встречая сопротивления, не было ему открыто. Население континента сделалось резко враждебно из-за лишений, причиненных блокадой, и императорская власть могла поддерживаться только армией, которая пополнялась набором подростков – займами в счет будущего». Ее капитал, ее резервы были сильно истощены. [220] Вопрос о физической выносливости был решен; единственным пунктом, действительно остававшимся под сомнением, была возможность сопротивления морального. Будет ли Великобритания и ее правительство иметь достаточно характера продолжать такое сопротивление, пока император не истощит своих сил?» Агитация за отмену королевских указов, с которыми отождествлялось министерство, становилась уже зловещей. Вожди оппозиции противились войне на Полуострове, и Нэпир ясно обрисовал сомнения и колебания министерства относительно ведения столь великого предприятия, которое принуждало Наполеона к такой трате энергии, к такому роковому разделению его сил. Время не позволило делать опыты над крайними пределами стойкости Великобритании; самые черные дни давно уже прошли; тучи стали расходиться – и засиял рассвет.
220
Любопытно отметить в письмах Меттерниха, бывшего тогда послом в Париже, как он исчислял это истощение «капитала» французской армии, видя в этом окончательное прекращение подчиненности Австрии: «С некоторого времени Наполеон живет в долг. Запасы были израсходованы» (11 апреля 1809 г.). Сравните также его обращение к императору в 1813 году: «Не набрана ли ваша настоящая армия на одно поколение раньше времени? Я видел ваших солдат; это просто мальчики». (Memoirs, vol. I, p: 189).
Через три недели после присоединения Наполеоном ганзейских городов и герцогства Ольденбургского, в последний день 1810 года, император Александр издал «Положение о нейтральной торговле на 1811 год», которое во всех своих подробностях имело вид акта возмездия, и во всяком случае проводил резкую грань между коммерческой политикой России и Континентальной системой в том виде, как она была внушена Наполеоном. Декрет определенно разрешал ввоз колониальных произведений, под нейтральным флагом; а многие предметы французского изделия оказывались запрещенными, так как не были включены в список товаров, которые могли быть ввозимы под условием уплаты пошлины. Тщетно император Александр утверждал, что его целью было развитие, при помощи покровительственных мер, русского производства запрещенных предметов. Наполеон отвергал такое объяснение. «Последний указ, – писал он в собственноручном письме к Александру I, – по своей сущности, но еще более по форме, направлен именно против Франции». Но если исключение французских произведений было самой демонстративной чертой эдикта, то допущение нейтральных кораблей с колониальными произведениями – самой важной. Именно по отношению к этому пункту император был всего требовательнее; здесь была пробоина, от которой, по его мнению, тонул корабль. «Шестьсот английских торговых кораблей, – писал он в упомянутом письме 23 октября 1810 года, – скитавшихся в Балтийском море, не были допущены в прусские и мекленбургские порты и тогда направились к портам Вашего величества. Если вы их впустите, Война продлится… Вашему величеству известно, что если вы их конфискуете, между нами будет мир. Каковы бы ни были их бумаги, под какими бы названиями они ни скрывались – французскими, немецкими, испанскими, датскими, русскими, – Ваше величество можете быть уверены, что они английские».
Позже, 4 ноября, Наполеон писал про эти корабли в обычном официальном порядке: «Они не нейтральные. Какие бы документы ни были представлены, они подложные. Ни один корабль не приходит в Россию с так называемыми американскими бумагами, кроме идущего из Англии. [221] Война или мир в руках России. Пусть она конфискует все корабли, снаряженные Англией, и присоединится к Франции с требованием от Швеции захвата неизмеримого множества товаров, которые англичане выгрузили в Гетеборге под различными флагами. Если Россия желает мира с Англией, у нее есть для этого средства. Но Россия упорно действовала против правил, чему достаточно представить только одно доказательство: именно, что колониальные товары, появившиеся на последней Лейпцигской ярмарке, были доставлены туда на семистах возах, пришедших из России. Что в настоящее время вся торговля этими товарами производится через Россию. Наконец, тысяча двести кораблей, которые англичане конвоировали на двенадцати военных судах и которые скрывались под шведскими, португальскими, испанскими и американскими флагами, свезли часть своих грузов на берег в России». На эти жалобы Александр отвечал, что он оставался и останется верен своим обязательствам и не допускает британских кораблей; но что он не мог и не желал идти далее этого и изгонять нейтральные суда. Указ 31 декабря изъял дело из дипломатического обсуждения и, последовав тотчас же за присоединением Ольденбурга, имел вид вызова… За вызов он и был принят Наполеоном. «Это имеет вид перемены системы, – писал он в цитированном выше собственноручном письме 28 февраля. – Вся Европа так смотрит на это; и наш союз, по мнению Англии и Европы, уже более не существует… Если Ваше величество оставляете союз и сжигаете Тильзитские соглашения, то должно быть очевидно, что война неизбежно последует несколькими месяцами раньше или позже. Последствием этого должно быть для обеих сторон истощение средств наших империй одними приготовлениями… Если Ваше величество не имеете в виду примирения с Англией, вы увидите необходимость, ради вас и ради меня, рассеять эти тучи». С этого времени оба государя стали готовиться к войне.
221
Эти притязания Наполеона были по большей части совершенно справедливы. Несколько интересных фактов, относящихся к истинному характеру так называемой нейтральной торговли в Балтийском море, могут быть заимствованы из Ross's Life of Saumarez, vol. II. Maps. IX–XIII. См. также донесения, представленные многими американскими шкиперами, Am State Papers vol. Ill, pp. 329–333. С другой стороны, в высшей степени правдивый Джон Адаме, посланник Соединенных Штатов в России, утверждал, что он действительно знал несколько американских кораблей, пришедших прямо из Соединенных Штатов. Эти факты, однако, показывают только зависимость всего света того времени от морского могущества Великобритании, которое делало невозможной Континентальную систему Наполеона. С другой стороны, она была для него единственным средством настигнуть своего неприятеля. Если тот шел вперед, то разорялся; если отступал, то банкротился.
Течение дел на Севере в это время и в продолжение следующего рокового года находилось под могущественным влиянием присутствия сильного британского флота в Балтийском море и крайней осторожности его адмирала. Наполеон посредством формальной декларации о войне, изданной 17 ноября 1810 года, принудил Швецию не допускать британских кораблей в ее порты. Британский посланник должен был оставить Стокгольм, и после его отъезда управление как политическими, так и военными местными делами шло под руководством сэра Джемса Сомареца. Этот знаменитейший и замечательнейший офицер вполне оценил, в продолжение своих трех кампаний в Балтийском море, чувства шведского правительства и народа; и главным образом благодаря его представлениям своему правительству и его постоянно умиротворяющему поведению, формальная война никогда не перешла в действительную. Он сопротивлялся с достоинством и твердостью всякой попытке со стороны шведских властей привести в исполнение указы Наполеона о конфискации; но он не позволил себе из-за такой неустойчивой уступчивости с их стороны прибегнуть к каким-либо репрессалиям. Добрые чувства обеих наций сосредоточились на его привлекательной личности и облегчили необходимое, но затруднительное примирение между Швецией и Россией. Вся торговля по лицензиям находилась под покровительством его флота, в обязанности которого входили также преследование каперства, полицейский надзор за неприятельскими берегами и пресечение сношений между Данией и Норвегией. [222] Его присутствие, разумеется, обеспечивало независимость Швеции перед Францией и Россией, за исключением зимних месяцев, когда он был вынужден покидать Балтийское море. Многочисленность и качества его судов доставили шведскому правительству достаточное оправдание за неприменение крайних мер, требуемых Наполеоном. В продолжение лета 1811 года флагманский корабль был центром для тайных переговоров, происходивших между обоими государствами, в которых Россия, окончательно отказавшись от наполеоновских условий, вскоре также приняла участие. К концу сезона соглашение, в действительности устроенное адмиралом, было формально заключено британским уполномоченным. Было решено сохранять внешний вид отношений воюющих, причем было условлено, что Швеция присоединится к союзу Великобритании и России. Императору Александру, таким образом, нечего было опасаться, что в приближающейся борьбе с великим завоевателем он увидит враждебную Швецию у себя на фланге и в тылу. [223] Приготовления Наполеона к великому походу в Россию заняли весь 1811 год. У него было намерение вести энергичную войну на Испанском полуострове, собирая тем временем необходимые громадные войска всякого рода на севере Германии. Но неудовлетворительные качества многих солдат, взятых с Эльбы, между которыми десять на тысячу были беглые рекруты и иностранцы, принудили его вывести из Испании во второй половине 1811 года около сорока тысяч старых солдат, которые должны были быть заменены новобранцами более низкого достоинства и, сверх того, явившимися не сразу. Военное счастье на полуострове в продолжение этого года изменялось в различных частях театра войны. На восточном берегу генерал Сюше принудил Тортозу к сдаче 1 января. Затем, подвигаясь к югу, он взял Таррагону осадой и штурмом 28 июня – подвиг, который доставил ему звание маршала Франции. Идя все вперед согласно общему плану Наполеона и данным ему инструкциям в конце года он увидел перед собой Валенсию, которая сдалась 9 января 1812 года. Но чтобы достигнуть этих последних успехов в то время, когда так много закаленных солдат было уведено с полуострова, было необходимо поддержать Сюше дивизиями, взятыми из центра и с запада, оставить надежду организовать другой великий поход на Лиссабон, а также перевести корпус Мармона из долины Тахо на более северные позиции около Саламанки и Вальядолида. В это время Веллингтон занял линию на границах Португалии, к северу от Тахо, опираясь на Альменду и развернув свою армию фронтом к Сьюудад-Родриго. Последний вместе с Бадахосом в Гвадиане составляли две опоры той крепкой стены, которой император предполагал задержать всякое наступательное движение неприятеля в Испанию.
222
В продолжение одного 1809 года этот флот захватил 430 кораблей, в среднем в шестьдесят тонн каждый, из которых 340 были датские. Между ними было от тридцати до сорока вооруженных катеров и шхун, очень многими из которых Дания пользовалась для снабжения Норвегии хлебом. Остальные девяносто кораблей были русские (Naval Chronicle, vol. XXII, p. 517).
223
«Еще раз я должен сказать вам, – писал один шведский государственный человек Сомарецу, – что вы были главным виновником того, что Россия осмелилась вести войну против Франции. Сделайте вы один выстрел, когда мы объявили войну Англии, все было бы кончено, и Европа была бы порабощена» (Ross's Saumarez, vol, p. 294).