Влюбленные лжецы
Шрифт:
— Я не против, — ответил Уоррен. — У меня тоже есть дочка. — И тут же сам удивился, зачем он сообщил ей это.
— Во как? А где же твоя жена?
— Вернулась в Нью-Йорк.
— Развелись или что?
— Ну, мы разъехались.
— Вот как? Плохо дело.
Какое-то время они ехали молча, пока наконец она не сказала:
— Слушай, если хочешь поцеловать меня или что еще, валяй, это нормально, только, чур, в кэбе слишком не тискаться и не лапать руками под платьем, ладно? Терпеть этого не могу.
И только целуя ее, он наконец-то разглядел, какая она. Завитые золотистые локоны
Путешествие на такси оказалось довольно долгим — они все ехали и ехали, пока Уоррену не начало казаться, что машина, наверное, остановится, лишь когда на ее пути встанет поджидающая их банда, его вытащат с заднего сиденья, изобьют, ограбят, а потом уедут в том же такси вместе с его спутницей. Но в конце концов поездка все-таки завершилась, и произошло это в одном из тихих лондонских кварталов, расположенных, как он решил, где-то на северо-востоке города. Она провела его в дом, хотя и невзрачный, но в свете луны выглядевший вполне мирно.
— Ш-ш-ш! — предупредила она, и они на цыпочках прошли по скрипучему линолеуму коридора в ее комнату. Впустив его, она включила свет и закрыла за собой дверь.
Она подошла к дочке и наклонилась над ней — маленькой, тихой, лежащей под аккуратно подоткнутым одеяльцем в центре большой детской кроватки с боковыми решетчатыми стенками, стоявшей у одной стены. Неподалеку, у противоположной стены, стояла вполне новая с виду двуспальная кровать, в которой, как ожидалось, Уоррену предстояло получить удовольствие.
— Просто хочу лишний раз убедиться, что она дышит, — пояснила девушка, отходя от кроватки. Затем она смотрела, как Уоррен отсчитывает нужную сумму однофунтовыми и десятишиллинговыми банкнотами.
Он оставил деньги на комоде у зеркала. Она выключила верхний свет, оставив гореть ночник у кровати, и начала раздеваться. Не сводя с нее глаз, он тоже принялся нервно стаскивать с себя одежду. Она оказалась очень даже ничего, если не обращать внимания на то, что ее простенькие трикотажные трусики выглядели прискорбно дешевыми, а каштановые волосы на лобке выдавали истинный цвет ее белокурых локонов, что ее ноги были коротковаты, а коленки слегка полные. Но, вне всяких сомнений, она была молода.
— А ты сама-то получаешь удовольствие? — спросил он, когда они как-то неуклюже наконец очутились в постели.
— Ты о чем?
— Ну, просто… понимаешь… через какое-то время ты уже не можешь… — И он запнулся в охватившем его смущении.
— Да все в порядке, — приободрила она его, — по-моему, многое зависит от парня, но я не… я вовсе не кусок льда. Сам увидишь.
Вот так, неожиданно, с благосклонностью и тактичностью, она превратилась для него в настоящую девушку.
Ее звали Кристина Филлипс, и ей было двадцать два. Она приехала из Глазго и жила в Лондоне уже четыре года. Он понимал, что, наверное, наивно верить всем ее рассказам, которые она поведала ему, сидя рядом с ним на кровати, за сигаретами и бутылкой теплого пива, и все же он слушал ее.
Постепенно до Уоррена начало доходить, почему она говорила без шотландского или английского акцента: скорее всего, ей довелось пообщаться с таким количеством американцев — солдат, матросов, а изредка и гражданских, случайно забредших на Пиккадилли, что их речь практически полностью подавила ее родной язык.
— Уоррен, чем ты зарабатываешь на жизнь? — спросила она. — Получаешь деньги из дома?
— Вроде того. — И он опять пустился в объяснения насчет фулбрайтовской программы.
— Во как? — удивилась она. — Небось ты чертовски умен, да?
— Ну не так уж. В наши дни, чтобы чего-то добиться в Америке, не обязательно быть чересчур умным.
— Притворяешься?
— Вовсе нет.
— Ха!
— Ладно, самую чуточку.
После некоторого раздумья она проговорила:
— Мне бы тоже хотелось получить образование. Я бы тогда написала обалденную книжищу, черт побери. Знаешь, как бы она называлась? — Она прищурила глаза и принялась писать пальцем в воздухе, словно выводя заглавие. — «Это и есть Пиккадилли». Сдается мне, люди взаправду не знают, что происходит. Господи, я могла бы рассказать такое, от чего ты… Впрочем, неважно. Проехали.
— Кристина? — обратился он к ней чуть позже, когда они снова легли в постель.
— Чего?
— А давай расскажем друг дружке историю своей жизни?
— Давай, — согласилась она с какой-то детской готовностью, и ему опять пришлось застенчиво объяснять ей, что он всего-навсего пошутил.
В шесть утра их разбудил детский плач, но Кристина, поднявшись с постели, сказала, что он может поспать еще. Когда Уоррен проснулся в следующий раз, то заметил, что остался в комнате один. В воздухе висел легкий запах косметики и описанных пеленок. Откуда-то доносились голоса нескольких женщин, они переговаривались и смеялись. И он понял, что ему пора встать, одеться и поискать выход из дома.
Но тут из-за двери раздался голос Кристины: она спросила, не хочет ли он выпить чашку чая.
— Если хочешь, выходи, познакомишься с моими подругами, — предложила она через пару минут, осторожно вручая ему горячую фаянсовую кружку.
Он прошел за ней в комнату, которая была сразу и кухней, и гостиной, с окнами, выходившими на поросший сорняками пустырь. Приземистая женщина лет за тридцать ловко орудовала за гладильной доской утюгом, шнур которого был подсоединен к патрону люстры. Девушка примерно возраста Кристины, в коротеньком халатике и в шлепанцах, полулежала в мягком кресле, и на ее изящных голых ножках поблескивали лучи утреннего солнца. Под овальным зеркалом в раме тихонько шипел газовый камин, и повсюду витали приятные запахи чая и глаженого белья.