Влюбленный д'Артаньян или пятнадцать лет спустя
Шрифт:
– Нет, нет, сударь, – отозвался Тюркен, – мы прилег»ли, но всего на часок.
– Всего на часок? Отчего же?
– А оттого, что нам хотелось поизучать физические и моральные достоинства нашей жены.
Скопище пьяниц встретило дружным гоготом эту шутку.
– Господин Тюркен!
– Господин офицер!
– Прекрасно, что вы отдаете свой ночной досуг изучению чего бы то ни было, но мне бы хотелось, чтоб при этом соблюдалась тишина.
– Что вы подразумеваете?
– А то, что я не желаю больше видеть эти подлые шрамы на теле вашей жены.
– Господин лейтенант, мне понятны были бы ваши жалобы насчет постели или там, скажем, потолка, поскольку первое служит вам для сна, второе – для созерцания, и все в целом является частью вашего жилища. Но ведь я не сдавал вам внаймы тела госпожи Тюркен. Разве что…
– Разве что?
– Разве что вы рассматриваете его в качестве подушки. Ну тогда, конечно, другое дело.
Д'Артаньян выхватил шпагу и ударил плашмя Тюркена.
– Нет, господин Тюркен, отнюдь. Но мне б хотелось использовать ваши щеки, чтоб подточить бритву.
Пьяница, бездельник, хвастун, вместилище всяческих пороков, Тюркен был, однако, не трусом. Он доказал это, схватив табурет с намерением размозжить им голову мушкетеру. При этом он заметил:
– Поберегите физиономию, господин офицер. Если бриться стоя, можно порезаться.
Табурет, к счастью, просвистел возле самого уха д'Артаньяна. Наказание оказалось умеренным и заключалось в том, что в руку вонзилась шпага.
– Вот, – сказал д'Артаньян. – Это успокоительное. В случае рецидива мы обратимся к другой руке, потом к ногам. Потом…
– Потом, господин лейтенант?
– На закуску нам остается еще пара ушей, дорогой Тюркен.
Тюркен застыл, прижавшись к стене. Ухватился здоровой рукой за раненую. Один из его собутыльников предложил ему анжуйского, но Тюркен отказался. Он уставился в пустоту, пытаясь увидеть в ней, вероятно, нечто похожее на мщение.
Д'Артаньян направился к себе в комнату.
В три часа дня прекрасная Мадлен принесла ему наверх чашку бульона. Он посмотрел на эту чашку, как на нечто чуждое человеческому пониманию.
В четыре Планше принес нугу, только что прибывшую из Монтелимара. Он стал созерцать и ее.
В пять часов, вознесенный наверх обеими своими ногами, к д'Артаньяну явился Пелиссон и заявил:
– Я виделся с секундантами господина де Бюсси-Рабютена. Это господа де Севиньи и д'Оллоре, бравые бретонские дворяне.
– Бретонские…
– Господин де Бюсси-Рабютен выбрал бретонцев, ибо их воинственность, а также…
– А также…
– А также он намерен вас убить. Я не возражал против программы. Но мне думается, было бы лучше, если б вы отправили его к праотцам, прежде чем он осуществит свой замысел.
– Замысел…
– У меня есть идея насчет машины, которая упразднит дуэли. Противники лягут на кровати, приводимые в движение простым мановением руки.
– Руки…
– Будет сколько угодно ран в плечо, в шею, в бедро и даже смерть – самое чувствительное из ранений. И все благодаря моим рычагам. Мы избежим хаоса, который неизбежен в делах такого рода.
– Рода… – повторил д'Артаньян.
– И еще одно дополнительное удобство: врач и священник будут всегда поблизости.
В семь вечера появилась прекрасная Мадлен с письмом в руке.
По-видимому, тот состав, из которого были сделаны чернила, оказался благотворнее бульона, который варили из курицы. Стоило мушкетеру отведать этого письма, как он тотчас пришел в себя и обрел желание жить.
– Мадлен, дитя мое, помогите мне надеть плащ.
– Вы не поедите перед уходом?
– Взбейте, пожалуйста, яичный желток в подогретом вине и присыпьте мускатным орехом.
Это распоряжение столь отличалось от обычных просьб д'Артаньяна, что глаза у Мадлен округлились.
XXXIV. ПУП
Как читатель уже догадался, письмо, которое вернуло д'Артаньяну, по выражению Жюли, вертикальное положение, было подписано Мари.
Подписи предшествовало всего пять слов:
«В восемь часов. Всю ночь.»
Для встречи в восемь часов д'Дртаньяну был нужен всего лишь плащ. Но для целой ночи ему необходима была, несомненно, дополнительная порция микстуры: яичный желток, гретое вино и мускатный орех.
Карета на Королевской площади была та же самая, и лишь вместо Мари в ней оказалась дуэнья с итальянским акцентом, с приличествующими ее занятию усиками и ласковыми руками.
– Голубочек-ангелочек, это для твоей же пользы и для любви. Нужна отвага, не бойся шага. Красавица ждет, ей все не терпится, она все вертится. Совсем как в лихорадке… Детки все в порядке. Ах, олененочек, ах, мой котеночек, приляг на грудь и в путь, и в путь!
Приговаривая таким образом, старуха завязала мушкетеру глаза.
Затем карета въехала во двор, затем в сад, как о том догадается благосклонный читатель по шуршанию гравия под ее колесами.
После чего карета совершила лучшее из того, что от нее ожидали: она остановилась. Дверца исполнила свое предназначение: отворилась. Дуэнья поступила вполне дуэнически: взяла д'Артаньяна за руку и повела через коридоры в помещение, где сняла с него повязку. Кругом был мрак, и мушкетер оценил эту перемену не самым радостным образом.
Рядом зашушукались.
– Не приближайтесь, д'Артаньян. Послушайте, что я скажу.