Влюбленный д'Артаньян или пятнадцать лет спустя
Шрифт:
Мы, разумеется, не забыли красотку Мадлен, хозяйку гостиницы «Козочка» на Тиктонской улице, где д'Артаньян обитает вот уже шесть месяцев.
Осиротев к семнадцати годам, Мадлен явилась в Париж из Фландрии с кое-какими сбережениями и поспешила выйти замуж за некоего пикардийца по фамилии Тюркен. Это был малый с плебейской рожей и бойкими ухватками. Мадлен сочла плебейство скромностью и сделала ставку на бойкость, которой было в достатке. Кстати, Жан Тюркен не пил, не сквернословил, не охотился, не рыбачил и почти не играл в кости.
И наивная дочь Фландрии, где всем кажется, что жизнь подобна картинкам Брейгеля или Франса Гальса, решила заняться воспитанием своего супруга.
В результате этих длившихся три года упражнений на лице у честного, набожного, немного грустного Жана Тюркена явилось высокомерное и скучающее выражение. Выпивоха, шулер, ругатель угодников и святых, великий бездельник, он стал украшением второй сферы, где Ла Фон был, бесспорно, властелином.
От своих достижений Мадлен пришла в отчаянье. Она мечтала об учтивом спутнике жизни, а он годился в приятели последним шлюхам из той самой породы, что валяются в парижской клоаке, отверженные даже Нормандией.
Ей рисовался учтивый хозяин среди клиентов, а получился истребитель анжуйских вин и самый неутомимый поглотитель вуврэ, какого когда-либо видел Париж.
И, наконец, ей грезился безукоризненный спутник жизни, а пришлось терпеть безобразное вместилище пороков, человека, который бросал вызов Богу и надувал дьявола. Но Господь, когда ему бросают вызов, лишь пожимает плечами, меж тем как самовлюбленный дьявол не терпит, если насмехаются над его коварством.
Было ясно, что раньше или позже Бог и дьявол объединятся, чтоб наказать чванливого Тюркена примерно так же, как они сокрушили в несколько приемов презренного Ла Фона.
В ожидании этой неизбежной кары прекрасная Мадлен сохранила свою красоту, но утратила веселость.
Будь они уроженками Фландрии или Русильона, Шампани или Савойи, все женщины судят о вещах одинаковым образом: вечная смесь любопытства с фантазерством. Тончайшее вещество их мозга немедленно дает оценку всякому мужчине. Зашифрованный соответствующим образом, этот мужчина регистрируется и в остальных частях тела.
Пункты, набранные д'Артаньяном, существенно возросли за время его болезни. Стоило д'Артаньяну поправиться, как Мадлен залилась горючими слезами при мысли о тех бульонах, которые она носила бледному, распростертому под белыми простынями мушкетеру.
XXVIII. САМОЕ ЗАМЕЧАТЕЛЬНОЕ – ЭТО, КОНЕЧНО, НЕ САМОЕ СМЕШНОЕ
– Скажите мне, мои барышни, какой кардинал лучше – живой или мертвый?
– Разумеется, мертвый, он ближе к Богу.
– Да, но по другой причине. Мертвый не принесет вреда.
– Однако!
– Что до меня, то я скорей за живого: у него еще есть возможность сделаться папой, это его последний и лучший шанс. Зато мертвый…
– Мертвый может стать святым, не забывай об этом, Жюли.
– Но мои прелестницы, святыми не становятся после смерти. Святой свят при жизни. Так что дальнейшей карьеры на небесах не предвидится.
– Вот почему небеса кажутся мне такими однообразными. Единственное утешение – общество самого Создателя, лучшее в мире.
– Да, но вы не окажетесь там с Господом наедине, компания будет разношерстная.
– С чего это вы взяли? Если послушать янсенистов, то все зависит от милости Божьей. Но Господь явит ее вряд ли более одного раза. И таким образом, все мы, верующие и неверующие, добрые и злые, обречены на проклятие и лишь одно-единственное исключение…
– Какое же, интересно?
– Д'Артаньян! – воскликнула Мари.
И она бросилась к мушкетеру, который появился в дверях.
На Мари было фиолетовое платье, отделанное пурпурными и розовыми лентами, на рукавах, довольно длинных, ленты были только пурпурные. Пущеные с боков желтые полосы не портили общей гармонии; это был светлый и в то же время печальный желтый тон, где золото нарцисса смешивалось с цветущим дроком Бретани. На щеках Мари, отражая безмятежность души, играл румянец лукавого веселья, столь отличный от искусственного румянца, похожего на оттенки оранжерейных плодов.
В том, как она пожала нашему гасконцу руку, была радость находки.
– Мои затейницы, – воскликнула она, – вот шевалье д'Артаньян. Можете восхищаться героем, который явился к нам из античных времен, но заглянул случайно по пути в Гасконь, чтоб освежиться в тамошних водах…
– Как форель.
– Как форель, мой дорогой Менаж, но форель с пастью щуки и силой дельфина.
– Словом, сказочный зверь?
– В самом деле, сказочный. Господин сказочный зверь, вот нимфы с улицы Фран-Буржуа, но как нам назвать себя, дорогой Менаж? Дриады живут в лесах, наяды – в водах, а здесь, на парижской улице?
– Вас всех, очаровательницы, следует назвать ругоядами, – отозвался Менаж, потому что «руга» – по латыни и есть «улица».
– Ругояды, ругояды… это хорошо само по себе, возвышенно и изыскано, это перчинка на языке и жало в споре.
– Ругояды… Можно сказать просто парижанки, – произнес фальцетом крохотный мрачноватый человечек.
– Господин шевалье, – пояснила Мари д'Артаньяну, – у господина де Гонди вышла неприятность с перевернутой каретой, и он был столь любезен, что согласился принять нашу помощь, иначе говоря, выпить стакан воды и послушать щебет в нашей вольере в ожидании нового экипажа.
– Но мадмуазель, – запротестовал Поль де Гонди, – вы изобразили меня не в самом привлекательном виде этому дворянину, чью доблесть я оценил с первого взгляда. Будущий кардинал де Рец сделал изящный поклон в сторону д'Артаньяна и продолжал: – Стакан воды – это оттого, что вы не предложили мне стакан испанского вина. Вольера, да, быть может… но всего лишь оттого вольера, что я недостаточно знаком с этими прелестными девушками, чтоб открыть для них дверцу. И наконец, – Поль Гонди с достоинством выпрямился, – карета – это необязательно, добрый скакун пришелся бы впору.