Влюбленный д'Артаньян или пятнадцать лет спустя
Шрифт:
Под звяканье колокольчика, который втайне от всех установил Мазарини, подозрительный гонец переступил порог.
XXVI. ВСТРЕЧА
Вошедший поклонился самым учтивым образом.
Чем долее смотрел на него маленький кардинал, тем более убеждался, что эта физиономия ему знакома.
Мазарини занимался дипломатией, Ла Фон – мошенничеством: два ремесла, которые соприкасаются друг с другом, а если не соприкасаются, то одно вряд ли позорней другого.
– Монсеньер, – произнес Ла Фон.
– Сударь, – отозвался Мазарини.
– Монсеньер проявил смелость, приняв меня, и я тоже выказываю смелость, вступая в беседу с монсеньером.
Но в темных глазах Ла Фона мелькнуло нечто, оспаривающее скромность его слов. Прежде чем сделаться кардиналом, Мазарини перепробовал множество не самых почетных профессий. Он хорошо знал эту породу людей, точно он сам ее вывел. Он сделал жест, который обыкновенный человек истолковал бы как «говорите», но для такой твари как Ла Фон он обозначал: «Ваши речи я покупаю по их истинной стоимости».
Ла Фон не ошибся в оценке. Он и сейчас был столь же скор, как тогда, когда убивал, насиловал, предавал. Три рода деятельности, столь естественные, как нюхать, сморкаться или кашлять для иного человека.
– Ваше преосвященство задаст себе, вероятно, вопрос: что заставляет ваше преосвященство принять меня?
– Нет это из прошлого. Перейдем к будущему.
– Будущее – это я. У меня в руках рычаг, который приведет мир в движение.
– Ессо ! Я не вижу ничего такого у вас в руках.
– Все здесь!
И Ла Фон с такой силой хватил себя по лбу, что кардинал взвизгнул от неожиданности.
– Мы говорим о вещи, которая заслуживает того, чтоб ее рассматривали стоя.
Мазарини скорее раскрылся по частям, чем встал. Он обошел письменный стол и приблизился к Ла Фону, едва не коснувшись его носом.
Если принять во внимание, что этот маневр был предпринят кардиналом и министром, то можно оценить всю его странность.
Впрочем, все прояснилось, едва Ла Фон ощутил прикосновение Мазарини.
Ла Фон тотчас угадал в нем своего хозяина, едва когти кардинала прикоснулись к его плечу, едва он уловил этот ускользающий в сторону взгляд, угадал витающую над ним тень Ришелье. Он не дрогнул, поскольку это был Ла Фон, но подчинился.
– Папка у тебя, приятель? – осведомился Мазарини.
– Да.
– При тебе?
– Да.
– Чего же ты хочешь?
Ла Фон выдавил из себя подобие улыбки.
Но Мазарини это не ввело в заблуждение.
Он вновь устроился в кресле. Опустил голову, обхватил ее руками, посмотрел сквозь растопыренные пальцы на бесстрастное лицо Ла Фона и решил сменить тактику.
Мазарини вздохнул. Памятуя о том, что он первый министр, он решил явить щедрость и благородство.
– Чего желали бы вы, сударь? Когда? Где? Как? Почему?
И тут Ла Фон продемонстрировал свои мерзкие достоинства полном блеске. Он ответил голосом преисподни, швырнув кардиналу обрубки слов:
– Неважно кто. Неважно где. Неважно когда. Неважно как.
И он извлек из своего капюшона тяжелую зеленую папку с гербом римского иерарха.
При этом доказательстве доверия Мазарини содрогнулся. Он опознал в Ла Фоне дипломата великой школы, той самой, где не принято лгать.
Он нетерпеливо схватил папку, затем усилием воли велел себе утихомириться, убрал когти и, не спеша, ее открыл.
Вынул оттуда листок. Затем второй. Затем третий. Он читал. Мазарини читал быстро, даже если держал бумагу под углом.
Он глянул на Ла Фона.
Почитал еще.
Поднял взгляд.
Мазарини, который хоть и недавно стал кардиналом, был неподражаем в искусстве подмигнуть собеседнику.
Он произнес:
– Господин Ла Фонти?
– Ваше преосвященство?
– Вы все еще здесь?
– Разумеется.
– Отлично. Не уходите. Я сдержу свое слово. И Мазарини поднял руку.
– Карету?
Ла Фон помотал головой.
– Замок?
Л а Фон стал кусать губы, но эту гримасу можно было истолковать как знак согласия.
– Безопасность?
И тут Ла Фон, без конца терзаемый судьбою, поддался внезапно соблазну этого предложения.
– Да, – сказал он.
Тогда Мазарини, в свою очередь, с неподкупной искренностью улыбнулся.
Перо побежало по бумаге.
Он потянул за шнур, позвонил и улыбнулся.
Ла Фон ответил ему неуверенной улыбкой.
Полчаса спустя он очутился в Бастилии.
Читатель без труда вообразит ярость Ла Фона.
Его глаза метали пламя еще более алое, чем топки Пелиссона в момент своего максимума.
Первым его порывом было броситься на стены, чтоб расшибить их головой.
Стены загудели.
После этого наступило молчание, и Ла Фон, поняв всю бесплодность этих попыток, но в то же время пылая справедливым негодованием, решил поразмыслить.
Но размышлять – значит видеть и осязать. В то же мгновение он увидел, точнее, ощутил некую тень, которая поднялась со своего убогого ложа.
– Благодарю вас, сударь, – сказала тень. Полный угрюмости, Л а Фон не проронил ни звука.
– Благодарю вас, – повторила тень еще тише. Вот уже четырнадцать лет, как я не могу сомкнуть глаз, в одиночестве. Если вы станете повторять свои упражнения, я буду чувствовать себя по-иному. Общество – это, знаете ли, в нашем деле великая вещь.
– В каком деле?