Влюбленный д'Артаньян или пятнадцать лет спустя
Шрифт:
– Разрешите сделать вам предложение.
– Буду очень признателен.
– Осмотрим ваш аппарат.
И они отправились в мастерскую. Пелиссон – опираясь на д'Артаньяна, д'Артаньян – на Планше.
В окружении деревянных подмостков там высился летательный аппарат.
Он был двенадцать футов в вышину, сорок в длину и имел вид судна с двумя гигантскими колесами по бокам. Колеса были усеяны ячеями, задача которых заключалась в том, чтобы, втянув в себя воздух, тотчас отбросить его в противоположном направлении, как это делают иные рыбы в воде.
Восемь других колес меньшего размера обеспечивали передвижение аппарата по земле.
Готовый уже к работе двигатель состоял из множества различных трубок, получавших питание из двух баков с водой, расположенных с обеих сторон машины.
Особые резервуары были заполнены тремя тысячами фунтов балласта, о котором уже упомянул Пелиссон.
Добавим к этому французский флаг над двумя сиденьями из ивовых прутьев для пилота и его пассажира. Подушки с искусно вышитыми на них гербами Пелиссона служили удобству путешественников.
Объясним попутно, каков был герб Пелиссона. На нем изображался гусь с терновым венцом в клюве и с девизом: «Пекись о моей печени».
Придирчиво вникая во все детали, д'Артаньян осмотрел аппарат. Затем он обратился к изобретателю. Тот стоял рядом – глаза опухли, вид потерянный.
– Представьте, дорогой Пелиссон, вы слили три тысячи фунтов воды балласта.
– Готов их слить хоть завтра на рассвете. Но…
– Но?
– Но аппарат потеряет тысячу метров высоты.
– Сделаете вы это из любви ко мне?
– Да.
– И из ненависти к Ла Фону?
– Тысяча дьволов и одна ведьма, да, да, да!
– Когда вы это сделаете?
– Да хоть сейчас.
– Отлично. Планше, наши вещи. Мы уезжаем.
– Я тоже, сударь?
– Ну разумеется!
– Мы совершим полет?
– Я ничего не говорил тебе про полет. Я сказал: мы уезжаем. Ты едешь со мной.
– В таком случае я согласен.
И верный Планше, не сомневаясь, что его господин потерял рассудок, но зная, что бывают случаи, когда безумцы доказывают свою правоту, бросился складывать вещи.
Два часа спустя освобожденный от балласта аппарат выпустил первые клубы дыма.
– Гром и молния! – воскликнул Пелиссон, – что если он и в самом деле полетит?
– Не этого ли вы добивались, а?
– Когда я встретился с солнцем, оно отбило у меня охоту к экспедициям.
– Не теряйте присутствия духа. Так высоко мы не поднимемся.
– Мне трудно расстаться с моей любовью к земле.
– Вспомните про Ла Фона.
– Ла Фон? Подлец! В путь!
И Пелиссон опустил рукоять медного рычага, регулирующего движение больших колес. Аппарат подпрыгнул. Планше схватился обеими руками за шляпу. Машина рванулась, продвинувшись на несколько футов и замерла.
– Невероятно! – воскликнул Пелиссон. – Летающий аппарат покатился!
– Сможет ли он продолжать путь?
– Разумеется. Позвольте, я займусь двигателем.
И Пелиссон склонился над трубками, испускающими горестное урчание.
Минуту спустя машина покатилась вперед, сея панику в Риме.
Первой ее жертвой стала собака. Но так как собака была бешеная и намеревалась покусать двух малышей шести и восьми лет, то это было доброе дело.
Священник поднял руку, желая благословить прохожих. Машина покалечила ему руку. Еще одна удача, ибо нечестивый патер поддерживал тайные сношения с еретиками и сопровождал благословения такой, например, речью: «Римские свиньи, Лютер скоро победит, и тогда я женюсь, наконец, на своей девке».
Третий акт провидения состоял в том, что аппарат раздавил молодого швейцарца папской гвардии по имени Кнапперграффенрингстурпельшвиртцхемелунгсбургер. Одержимый кощунственной идеей, пьяный вдрызг, этот несчастный намеревался в то самое утро уничтожить роспись Сикстинской капеллы, возжелав заменить ее художествами собственных рук.
Д'Артаньян невозмутимо продолжал путь.
Что же до Пелиссона де Пелиссара, то он не отрывал взгляда от мотора. Даже мать, внимающая первым крикам младенца, не ощущает подобной гордости. Однако плач новорожденного оборачивался рычанием, а молочко состояло из восьмисот литров пахучей жидкости.
Вы катясь из Рима, машина остановилась вновь.
– Это несущественно, – заметил Пелиссон, – время от времени ей необходимо перевести дух. У этого минерала из Оверни бывают капризы.
– А если б это случилось в воздухе? – осведомился Планше.
– Тогда б мы упали.
Планше покачал головой. Д'Артаньян ограничился замечанием:
– Если мы будем так катится ночь и день, мы нагоним Ла Фона.
– Я изрешечу ему морду как сито! – воскликнул Планше.
– Я брошу его в топку двигателя, – заявил Пелиссон. – Она уже сожрала три руки моих физиков, сожрет и этого негодяя.
– Ну а я, – отозвался д'Артаньян, – попрошу его уделить мне минуту для встречи.
Слово «встреча» в устах д'Артаньяна имела столь страшный смысл, что Пелиссон содрогнулся, а у Планше сердце ушло в пятки.
XXII. О ЧЕМ ДУМАЛИ В КОРОЛЕВСКИХ ДВОРАХ ЕВРОПЫ
Меж тем близился к концу 1642 год, обильный войнами, заговорами, столкновениями, и каждый спрашивал себя в Европе, не сулит ли судьба облегчения, не станут ли люди мудрее, не будут ли боги милосерднее – три разных формы того феномена, который зовется миром.
В Вене император Фердинанд III сверялся со своим календарем.
Он выяснил, что империя вела войну на протяжении двадцати пяти лет, что католические, протестантские, датские, шведские войска превратили земли Германии в поля сражений, что два новых участника, Испания и Франция, без мозолей на ступнях вступили в игру и что, в конце концов, народы изнемогают, нищета растет, религия подвергается поруганию и Германия разорена.
И потому император с нетерпением ожидал провозглашения всеобщего мира, который он подписал тремя месяцами ранее и за который Урбан VIII ему поручился. Императору было известно, что специальный гонец направляется в связи с этим из Рима в Париж. Каждый день он прикидывал, сколько лье осталось преодолеть, подсчитывал остановки, подбадривал мысленно посланца и его коня.