Влюбленный д'Артаньян или пятнадцать лет спустя
Шрифт:
Из трех желаний осуществилось, как мы знаем, лишь второе. Обсудив, однако, сам с собой настоящее и предвкушая будущее, Роже де Бюсси-Рабютен встретил д'Артаньяна и Пелиссара с приятной улыбкой на устах.
– Друзья мои, мы совершили ошибку. Впрочем, это еще полбеды. Хуже, что чуть не согрешили против хорошего тона. Досадно,.. Взгляните на ковер.
Д'Артаньян глянул равнодушно себе под ноги. Пелиссон обратил внимание на то, что его сапоги забрызганы грязью.
– Что если появятся кровавые пятна? А бутылки? Можете себе представить, они опрокинутся, вино глупейшим
– В самом деле, – отозвался Пелиссон. Как христианин он уважал человеческую кровь, как католик чтил вино, поскольку оно являлось неотъемлемой частью причастия. – В самом деле, зрелище будет удручающее.
– Хуже: я говорю, в дурном вкусе. И потому предлагаю вам перенести нашу церемонию на свежий воздух на одно лье отсюда. Расставим стулья по усмотрению. Луна заменит свечи. А если хлебнем глоток-другой вина, получится примерно то же самое, что и здесь. Господин Пелиссон де Пелиссар, вы разрешите?
И Бюсси учтиво протянул Пелиссару стакан, который был тут же выпит.
– Мой дорогой, мой несравненный д'Артаньян, вы тоже не откажетесь выпить?
Но д'Артаньян лишь помотал головой.
– Если вы не станете пить, я не стану тем более. Я не хочу, чтоб потом говорили, будто мой успех зависел от выпитого вина.
Раздался глухой звук падения. Это Пелиссон рухнул на пол.
– Бедный человек! Вот до чего доводит избыток набожности! Мне лично кажется, что Господу приятней всего, когда его оставляют в покое. Пора его избавить от наших угрызений совести, нам следует жить нашим счастьем и никогда не жаловаться. Мой д'Артаньян, помогите мне усадить его на стул. Любопытно, что умерщвление плоти увеличивает вес тела. Двойное или тройное расширение духа
– и персона весит столько же, как если б состояла из сплошных костей. Так, все в порядке… Теперь – в мой экипаж, забираем стулья, пистолеты и препоручаем этого сраженного добродетелями дворянина трезвому разуму господина Ла Фона.
Так и сделали. Д'Артаньян и Бюсси-Рабютен сели в карету. Планше принял на себя команду над стульями. Что же до Ла Фона, то он мгновенно решил сообразно данной ему характеристике заняться изучением качеств испанского вина. Поскольку, однако, он был свидетелем операции, произведенной его хозяином над одной из бутылей, и поскольку видел ее результат, он благоразумно занялся вином, предназначенным для д'Артаньяна. Иначе говоря, откупорил другую бутыль и препроводил ее содержимое в свой желудок – кладовую и погреб всех благ, которые жизнь дарит человеку. И тотчас ощутил истинность той сентенции, которую любил повторять его прежний хозяин, господин де В:
– Стоит мне выпить, и я стал другим человеком, а другой – это совсем другой: он трезв, как стеклышко.
Именно это и побудило Л а Фона спустить еще одну бутыль в широкое отверстие его бархатных штанов, завершавшееся снаружи огромным входом в это хранилище.
Пока господин Пелиссон упивался нектаром ангельских песнопений, а Ла Фон отдавал дань нектару, произведенному человеческими руками, Планше устанавливал на почтительном расстоянии друг от друга два стула.
И
О де Бюсси Планше заботился по той причине, что он приходился кузеном Мари де Шанталь. Довод весьма основательный.
О д'Артаньяне он заботится в силу того, что д'Артаньян – это д'Артаньян. Довод неопровержимый.
Стулья были поставлены на расстоянии двадцати шести шагов друг от друга. Почему именно двадцати шести? Потому что двадцать шесть – это дважды тринадцать, и одно несчастное число должно уничтожать другое. Рассуждение в духе Планше.
Минуту спустя римская луна, под чьим светом живописно подрагивали ветви деревьев, озарила необычайное зрелище.
Рассевшись с серьезным видом на стульях, д'Артаньян и де Бюсси-Рабютен обменялись комплиментами.
– Господин де Бюсси-Рабютен, я отнюдь не считаю вас глупцом, я считаю вас самым образованным дворянином, какого только рождала Франция с эпохи Монтеня, который, впрочем, был гасконцем.
– Но, господин д'Артаньян, вам хорошо известно, что во Франции никогда не было и не будет ничего, креме Арманьяка и Бургундии.
– Учтите, однако, при этом, что Бургундия долгое время была куда могущественнее Франции.
– Совершенно верно. Жители Арманьяка, то есть гасконцы, пришли на помощь французам. Чего вы хотите, сударь? Мы уже смирились. Мы теперь таковы, каковы мы есть.
Эти приятные слова растопили бы сумрак ночи, не будь пистолетов, которые мужчины сжимали в руках.
И не таись за этими пистолетами упоительная улыбка и светлое лицо Мари.
XVII. ЧТО МОГУТ СКАЗАТЬ ДРУГ ДРУГУ ДВЕ ЖЕНЩИНЫ, КОТОРЫЕ ДУМАЮТ, ЧТО РАЗГОВАРИВАЮТ СТОЯ, В ТО ВРЕМЯ КАК ДВОЕ МУЖЧИН САДЯТСЯ, ЧТОБ ОБЪЯСНИТЬСЯ ТАК, СЛОВНО ОНИ ВСЕ ЕЩЕ НА НОГАХ
– Тяготы ночи сокрушат их своим ледяным дыханием.
– Ты имеешь в виду, что они могут простудиться?
– Ах, я пытаюсь, чтоб ты осознала свою причастность к свершающемуся.
– Жюли, перестань ходить взад и вперед. У тебя мысли рождаются из пальцев. Чем больше шагаешь, тем больше мыслей. Это наводит тоску.
– Твоя ирония оборачивается против тебя своим собственным жалом.
– Это что, афоризм большого пальца твоей ноги?
– Не оскорбляй вместилища собственных мыслей. Дух замирает от звона шпаг ночью.
– Но ведь они дерутся на пистолетах.
– Пистолет – та же шпага, и пуля – ее острие. Боже мой, что если они убьют друг друга? Какому из этих теплых еще тел вверить вечную страсть, о которой вспомнят, произнося в грядущем мое имя? Как думаешь?
– Я думаю, тебе стоит выпить оршада.
– Роже – это черный брильянт, безумная драгоценность скорбящей вдовы. Лучше стать его вдовой, чем сделаться его добычей, пусть уж лучше память-палач наполнит вместилище воспоминаний. Д'Артаньян – это тайна, целомудрие и бьющая ключом жизнь и одновременно – сердце воина под плащом. Он знаменит, Роже всего лишь известен.