Влюбленный д'Артаньян или пятнадцать лет спустя
Шрифт:
XV. МУШКЕТЕР И ПАПА
Д'Артаньяна ошеломила грандиозность начертанной перед ним картины.
– Название этого договора звучит лучше всего по-латыни. Вы знаете латынь?
– Нет, ваше святейшество. Знаю лишь наизусть Peccavi[7].
И д'Артаньян вновь опустился на колени перед Урбаном VIII, лепеча дрожащими губами смутные звуки. Миледи – бледная, в мерцающем ореоле, кровавая, ледяная, полная ненависти, без головы – промчалась перед его взором.
– Дитя мое, ваши грехи могут быть лишь грехами солдата. Солдаты и люди, посвятившие себя искусству, имеют право на отпущение грехов.
Д'Артаньян потупил голову. Лишь мужчины умеют плакать.
– Вы ни разу не поверяли свой грех исповеднику?
– Его преосвященство отпустил мне грех четырнадцать лет назад.
Папа не мог сдержать гримасы:
– Этот влезет повсюду!
Но профессиональный навык возобладал, и Урбан VIII, совершив мысленный прыжок, перешел прямо к сути и громко произнес:
– Преступление?
– Да,
– Месть?
– Да.
– В одиночку?
– Нас было пятеро.
– Женщина?
Не смея ни слова сказать вслух, д'Артаньян кивнул.
– Шпага? Пистолет? Что еще?.. Урбан VIII провел рукой по своей шее.
– Топор? Вот оно как. Бедное существо… Отвратительное существо, не так ли? Топор подходит более всего. Одинединственный удар? Выходит, знаток дела, палач. Я полагаю, это понравилось Ришелье. А туловище? Погребли?
– Спустили по реке…
Д'Артаньян говорил с большим трудом. Пот крупными каплями катился со лба.
– Полагаю, эта женщина заслужила свою участь. Выходит, это не преступление, а мера защиты, однако событие омрачает ваши ночи. Я освобожу вас от терзаний.
Папа сотворил крестное знамение над головой мушкетера и произнес несколько слов по-латыни.
– Недурная молитва. Я горжусь тем, что сам ее составил. Поднимитесь.
– Да благословит вас небо, ваше святейшество, за то, что сочли меня достойным вашего поручения.
– Вы известны в Европе, господин д'Артаньян, особенно после вашего путешествия в Англию в 1625 году. Я велел, чтоб мне сообщили подробности. Это произошло на второй год моего понтификата, однако в памяти все сохранилось.
Д'Артаньян покраснел.
– От меня ускользнули лишь две-три детали. Поясните, пожалуйста. В этой гостинице, в Амьене, слуга, которого звали Гримальди…
– Гримо, ваше святейшество.
– Раскроили ему череп рукоятью вил или же граблями?
– К сожалению, вилами.
– А граф де Вард, был он пронзен трижды или четырежды вашей шпагой?
– Четырежды, ваше святейшество.
– Живой человек, пригвожденный к земле подобно кукле! Сколько ему было? Сорок два? Теперь этого уже не узнаешь. Объясните мне, почему эти четыре удара шпагой не тревожат вашу совесть. Я напишу на эту теме соответствующее двустишие.
– Служение королеве.
– А та женщина, которую вы бросили в воду, отрубив ей сперва голову… Прошу вас, перепишите ее на мой счет.
Д'Артаньян поднялся с колен.
– Договор будет доставлен без промедления.
– Кто говорит о сроках? Сроки хороши, когда речь идет об обычном договоре, потому что в любой момент может разразиться война. Но договор, рассчитанный на три века, может подождать. Тут необходимо другое: весть о нем должна быть подобна удару грома. Если сведения просочатся, все погибло. Вот почему мы с вами пускаемся в детали. Прощайте, господин д'Артаньян.
Смущенный, ошеломленный, прижимая к себе под плащом папку с текстом договора об универсальном мире, наш мушкетер ступил на улицу с таким чувством, будто Спустился с небес.
Карета и провожатый показались ему театральными аксессуарами.
– Ну что? – осведомился Пелиссар с некой плотоядностью в голосе.
– Вы совершенно правы. Лучше всего мне подыскать место каноника. Пусть я превращусь в епископа, даже в пастуха, чтоб сделаться потом святым.
– Вы еще успеете с этим. Сейчас надо спешить на дуэль.
Д'Артаньян побледнел. Вдохновленный мыслью о предстоящей миссии, он совершенно забыл о поединке. И еще более – о клятве по поводу Бюсси-Рабютена.
Обстоятельство, куда более важное: он забыл, что влюблен.
Забыл про юное и свежее существо, Мари де Рабютен Шанталь, истинный цветок с его лепестками, шипами-насмешками и росой на щеках.
Но был еще и великий прелат, устремленный к земле своими речами, к небу – своей душой, к людям – своей добротой, был Урбан УШ.
XVI. ДУЭЛЬ
В то время как д'Артаньян был занят своими делами, Роже де Бюсси-Рабютен произвел смотр двум стульям, двум свечам, двум парам бутылок, уже приготовленных предусмотрительным Пелиссоном.
С его точки зрения стулья, свечи и вино были безупречны,, Нахмурился он лишь оттого, что его не вполне устроила дистанция.
В восемь вечера в комнате трудно было не попасть в цель.
Читатель возразит, что можно еще раздвинуть стулья. Но для этого нужно раздвинуть стены, вещь вполне выполнимая, однако требующая времени.
В близости дистанции таилась дополнительная сложность: невозможно было отделаться от впечатления, что вы убиваете друга, пирующего с вами за общим столом. И Бюсси решил: пусть он умрет, но, по крайней мере, понасмешничает над смертью. Однако если кто-то заглянул бы ему в душу… Хотел ли он в самом деле смерти?
Он бы хотел пройти сквозь годы, как пузырек воздуха сквозь шампанское в бокале. Когда бокал будет на три четверти выпит, он станет маршалом Франции, что неизбежно, членом Французской академии, что будет ему к лицу и, наконец, фаворитом нового монарха, пока еще малолетнего Людовика XIV – все это опьяняло его разум.