Вне рутины
Шрифт:
— Голубушка! Милая! — вскричала Манефа Мартыновна и бросилась цловать дочь.
— Постойте, постойте! — останавливала ее Соняша. — Прежде выслушайте до конца. Я думаю, что я соглашусь выйти за него замужъ…
— Да какъ тебя Богъ надоумилъ! Да какимъ угодникамъ мн молиться, которые теб вложили эту мысль! — восклицала мать.
— Постойте-же, — вамъ говорятъ! Я, пожалуй, соглашусь, но пусть и онъ согласится на мои требованія.
— Какія такія требованія! Онъ, какъ овца, онъ на все согласится.
— А я вс свои требованія
Мать нсколько опшила.
— Какія-же это такія требованія? — задала она вопросъ.
— А это надо выработать. И вотъ я примусь за выработку. Во-первыхъ, я буду выговаривать себ абсолютную свободу…
— Но вдь свобода тоже разная бываетъ.
— Не бойтесь, все будетъ прилично. Изъ предловъ я не выйду. Я не такой свободы хочу, какъ вы думаете. Вотъ тоже поставлю пунктомъ, чтобы онъ и лошадей завелъ. Ужъ продаваться, такъ продаваться! Я жить хочу.
Мать походила по комнат, прибрала кой-что, вытерла полотенцемъ запотвшее стекло въ окн и спросила дочь:
— Но въ принцип-то ты все-таки согласна?
— Въ принцип я согласна… То-есть, кажется, согласна, — отвчала дочь.
— Ну, и на этомъ спасибо. Только не тсни ты его, другъ мой, ужъ очень своими условіями.
— Совсмъ адвокатъ! Адвокатъ Іерихонскаго.
Дочь пожала плечами.
— Другъ мой, милочка, я къ тому говорю, что вдь такими капризами и требованіями можно человка и изъ терпнія вывести.
— А выйдетъ изъ терпнія, значитъ, не любитъ меня и вс увренія о любви его — ложь. Значитъ, и вы лжете, и онъ лжетъ, и вс лгутъ.
— Не сердись, не сердись. Стало быть, дня черезъ два можно будетъ ему объявить о твоемъ ршеніи? Вдь онъ чего добивается? Онъ добивается, чтобъ сдлать теб формальное предложеніе и получитъ отъ тебя формальный отвтъ. Дня черезъ два?
— Зачмъ-же черезъ два, если у насъ на это есть шесть дней! Ну, да я скажу, когда у меня будутъ написаны для него пункты.
Мать покачала головой и отошла отъ дочери съ нкоторымъ неудовольствіемъ.
Часу въ третьемъ дня Манефа Мартыновна застала Соняшу въ слезахъ. Соняша сидла около открытаго ящика съ красками, около лежавшей на стол тарелки съ начатымъ рисункомъ и плакала. Она не утиралась. Крупныя капли слезъ катились по ея напудренному лицу и производили полосы. Въ рук она держала почтовую карточку.
— Что съ тобой, Соняша? О чемъ ты? — испуганно спросила ее мать.
— Вотъ вамъ собака-то, которая во сн мн снилась. Другъ… письмо… Только въ этомъ вы и угадали, — отвчала Соняша и улыбнулась сквозь слезы.
— Письмо? Отъ кого? Кто пишетъ?
— Отъ ненавистнаго вамъ лейтенанта. Отъ Михаила Леонтьича… Онъ пишетъ. Вотъ вы говорите, что онъ забылъ. А онъ вспомнилъ. Вспомнилъ, милый! — вскричала Соняша. — Письмо
Манефа Мартыновна стояла передъ дочерью и руки ея тряслись.
«Все дло испортитъ теперь этотъ лейтенантъ», — думалось ей и она спросила:.
— Что-же онъ пишетъ?
— А вотъ можете прочесть.
И Соняша протянула ей почтовую карточку, половина которой была заполнена раскрашеннымъ видомъ города Нагасаки, а на свободной половин стояло что-то написанное. Мать повертла карточку въ рукахъ и сказала:
— Безъ очковъ я не могу. Прочти сама.
Соняша прочитала:
— «Многоуважаемая Софья Николаевна. Шлю о себ всточку изъ японскаго далека и привтствую васъ изъ Нагасаки. Въ Японію мы пришли уже около недли и ремонтируемся, выдержавъ сильный штормъ въ Тихомъ океан. Какой прелестный городъ! Сегодня мы совершили прогулку по городу. Я въ восторг. Мой сердечный привтъ вашей мамаш. Какъ ваше и ея здоровье? Если вздумаете писать — пишите въ Санъ-Франциско, упоминая наше судно. Съ глубочайшимъ почтеніемъ уважающій васъ»…
Соняша не докончила и опять заплакала.
— «Михаилъ»… — пробормотала она сквозь слезы и ужъ даже не могла произнести фамиліи отъ слезъ.
— Зачмъ-же плакать-то? Плакать-то съ чего? — бормотала мать. — Въ письм вдь ничего нтъ такого… Самое сухое письмо. И чудакъ-же, не могъ написать основательное закрытое письмо!
«Испортитъ онъ все наше дло. Все дло съ Іерихонскимъ испортитъ», — лзло ей въ голову.
XVI
Соняша плакала долго, смотря на письмо Михаила Леонтьевича, которое лежало передъ ней на стол. Она не могла даже заниматься и сложила краски и кисти. Тарелка была убрана. Мать ходила мимо. Соняши и косилась на нее, не говоря ни слова. Дочь сама ее остановила и сказала:
— А что если я поступлю въ сестры милосердія и уду на Дальній Востокъ?
Манефа Мартыновна вздрогнула и у ней даже колнки подогнулись, до того вопросъ былъ неожиданъ.
— Выдумай еще что-нибудь, глупая! Въ сестры милосердія… — испуганно проговорила она. — Да способна-ли ты на такое дло! Ахъ, Боже мой! Вотъ глупая-то! Ты думаешь, что это тяпъ — ляпъ да и клтка. Все равно что тарелку расписать?
— Ничего я не думаю. А другія-же идутъ.
— Такъ то другія… Такія, которыя ужъ много всякихъ горестей видли, и наконецъ, привыкшія къ труду.
— Дался вамъ этотъ трудъ! И почему вы меня непремнно за бездльницу считаете? Я трудилась, работала, пока была подходящая работа.
— Въ сестры милосердія идутъ такія, которымъ ужъ въ жизни ничего не осталось, — продолжала мать.
— А мн что осталось? Выходить замужъ за старика съ плотоядными губами? Тогда уже лучше пожертвовать себя на нужды страждущихъ. Буду ухаживать за больными и ранеными, буду…
— Постой… Теб это зачмъ Дальній-то Востокъ понадобился? — перебила ее мать. — Съ нимъ встртиться думаешь, что-ли?