Внуки красного атамана
Шрифт:
Стригуна звали Парисом. Егор подружился с ним года два назад, когда Егоров отец,
Алексей Михайлович, работал на конеферме табунщиком. Это было как раз перед войной с Финляндией. Егор гордился своим отцом, смелым наездником, объезжавшим полудиких коней перед их отправкой в военные казачьи части. Летние каникулы тогда Егор проводил на конеферме, помогал старому конюху Беклемищеву ухаживать за жеребыми кобылами и маленькими лошатами. Очень интересно было наблюдать за ними.
И потом, после того как отец ушел на службу, Егор часто приходил на конеферму навестить своих любимых лошадей. Особенно нравилась ему племенная кобыла Андромеда, красивая, ласковая и умная. И лошата от нее были на славу. Но лучше всех был Парис - последний ее жеребенок. Он вырастал понятливым и очень игривым. Егор мог возиться с ним целыми днями.
Андромеда никогда не била и не кусала Егора, так как видела - он не обижал жеребенка, а наоборот, ласкал - чистил мягкой волосяной щеткой, угощал конфетами и сахаром. Да и за ней ухаживал: убирал в стойле, кормил вкусными сочными травами и одаривал сладостями. А уж всем известно: лошади очень любят сладкое.
Нынешней весной Егор объезжал Париса. Трудно было усидеть на его широкой мягкой спине: Парис взбрыкивал, кувыркался через голову. Случалось, нарочно забредал в застойные лужи, становился на дыбки и танцевал до тех пор, пока седок не падал во взбаламученную вонючую воду. Но Егор был упрям, его не страшили коварные выходки Париса.
Как-то вывел его из загона и направил в открытую степь, без седла, без уздечки. Парис шел боком, высоко задирая голову и приплясывая, как зрелый скакун.
Гриня смотрел на друга с перекошенным от испуга лицом, а конюх Беклемищев добродушно заметил:
– Добрый с Ёры будет казак. Ра-а-стет... Только дорастет ли он до своей свадьбы?
Егор резко свистнул. Парис пошел галопом. Ферма вскоре осталась далеко позади. Хорошо скакал Парис! Казалось, он летел по воздуху. Егор крепко держался за гриву, сжимая ногами горячие бока коня.
За бугром, пересекая выбоистую дорогу, Парис споткнулся и ударился мордой о землю так, что разбил губы. Егор прокатился колесом по окаменевшей кочковатой земле и безжизненно распластался на ней, зажимая в руках клочки вырванной гривы.
Парис понуро стоял рядом. Его тревожил запах человеческой крови. Он тянул разбитыми губами окровавленную сорочку незадачливого седока и тихонько, жалобно ржал. Егор не скоро пришел в себя. И когда, ослабевший и беспомощный, цепляясь за гриву, карабкался на Париса, тот нервно вздрагивал, но стоял неподвижно. И потом осторожно нес Егора к ферме, ступая не по кочковатой дороге, а по мягкому весеннему разнотравью.
И вот теперь Парис снова обеспокоенно дышит Егору в лицо, но не слышит тревожного запаха крови и, видно, недоумевает: почему же так долго и неподвижно лежит его друг. Он тянет губами сорочку.
Егор просыпается. Его слепой со сна взгляд шарит по вечереющему небу и вдруг упирается в задумчивые глаза коня.
– Парис! Это ты, коняшка?
– с трудом шепчет Егор, и горло его перехватывает судорогой.
Медленно поднимает руки, чтобы не вспугнуть коня резким движением, запутывает пальцы в густой гриве. Поднявшись, плачет навзрыд, прижавшись лицом к его шелковистой шее.
Егору ярко припоминается все, что произошло... Тысячу раз он позорил и оскорблял своего деда, красного атамана, больного человека, и за каждый раз его, Егора, стоило бы разрубить шашкой на куски;
Вспомнил, как однажды вместе с Гриней украл и порезал новые ременные вожжи. Хотел плетку сплести. Их поймал тогда отец Витоли, Гордей Ненашков, и с радостью приволок в правление. Вызвали деда. Председатель колхоза, новый в станице человек, удивленно спросил у него: "Михаил Ермолаевич, разве это ваш внук?
– и, смутившись, добавил: - Я не знал, правда, забирайте его..."
Миня, сгорбившись, точно держал страшную тяжесть на плечах, вел его за руку через всю станицу. Шел, как слепой, тычась в плетни и не отвечая на привечания станичников. Приведя домой, отпустил Егорову онемевшую руку, зашатался и прохрипел, хватаясь за голову: "Сгинь с глаз, а то прибью!"
...А в ушах еще звучит похабный голос Афони Господипомилуй: "Щей ето сынок?.. А щей ето внущок?.. Жулик, собачье дерьмо!.."
Жалость к деду, ярость и гнев к себе наполняют Егора. "Да, я контрик и собачье дерьмо!
– в отчаянии шепчет он.
– Так нехай Парис разнесет меня кусками по степи".
Он вскакивает на жеребца и пронзительно свистит. Парис отзывается призывным ржанием, встает на дыбы. Могучий ток проходит по его мускулистой спине. Весь вытянувшись струной, он скачет, горячо дыша, к горизонту, куда клонятся подкрашенные закатом серебристые султаны ковыля.
Топот сильных копыт далеко разносится по степи, из-под ног полудикого жеребца выпархивают перепела и стрепеты, разбегаются прочь перепуганные до безумия молодые зайцы.
Было мгновение, когда Егор хотел разжать оцепеневшие на холке пальцы и с разлету броситься на твердую землю. Но вечерний ветер остудил его суматошную голову, и красный закат напомнил ему о давнем пожаре и матери. Мысль о ней остановила его от безумного поступка.
Парис, шумно дыша и водя боками, побежал рысью. Целина закончилась, начинались поля. За подсолнухами, около старых ясеней, виднелись постройки табора и стога сена. На них тлели алые отблески заката.
– Чш-ш! Будя, милый. Стой!
Парис переходит на шаг, останавливается. Егор спрыгивает на окривевшие ноги. Вырвав на обочине дороги пучок мышея, растирает пышущие жаром и отдающие острым потом шею, грудь и бока жеребца. А Парис благодарно почесывает вздернутой верхней губой его спину и, фыркая, обрызгивает ее горячей влагой.
– Ну, Парис, ступай в табун, намаялся, небось, - ласково говорит Егор, похлопывая по крупу.
– Обратно в табун - марш!
Жеребец вскидывает голову, встает на дыбы и, развернувшись в таком положении, красивой свободной рысью бежит обратно в табун.
Глава девятая
В сумерках, когда от табуна отъехала последняя подвода с колхозниками, направляясь в станицу, Егор подкрался к бочке с водой.
Из-за амбара осторожно вышел сторож Степаша Евтюхов, дед Степы, с ружьем в руках. Подождав, пока Егор напьется воды, он грозно прохрипел: