Внуки красного атамана
Шрифт:
Заплакал я горько-горько, но не от страха, не от боли - от страшной обиды: не в честном бою погибаю, а пропадаю жалкой смертью, что козявка в коровячем шевяке.
– Креста на вас нету, - кричу, - басурманы распроклятые! Что ж вы мучаете? Боитесь с шашкой выйти супротив меня?!
– Покайтесь, пристаньте к войску Христову, тогда отмочим вас, отпустим, а нет - будете жариться и трескаться, пока не сдохнете!
– кричат нам.
Миня запел:
– Это есть наш последний и решительный бой... Я подхватил:
– С Интернационалом воспрянет род людской...
А они регочут, бородатые ироды!
Затуманила мне голову страшная боль: полопалась кожа на груди. Духота давит меня, стону я. А Миня молчит, только зубами скрегочет.
– Ну, - говорит, - придет время, расквитаются с вами. Пусть мы умрем, но Советская власть будет жить вечно. Да здравствует Советская власть!
Смурый и другие стали бить нас палками по пяткам. И тут вдруг сверху, из-за тернов, ударили из винтовок: тресь-тресь! Те, которые изнущались над нами, - брык и дохлые! Остальные кинулись до коней. Вижу, отряд с шашками наголо наметом вымчал в балку им наперерез... И тут я сознание потерял... Очнулся в копане - по голову в воде. Глина откисла на мне, задышал я. Смотрю, надо мной стоит мужичонка - от горшка три вершка, стоит и смеется.
– Живой?
– спрашивает.
– Я-то живой, - отвечаю, - а Миня какой?
– И Михаил Ермолаевич живой, ось, - говорит, - бачишь, цигарку сосэ да штаны смурого черта примеряе.
Отлежались мы - да на коней, и айда беляков бить. Вновь полк сколотили и стали Советскую власть восстанавливать на Дону.
– Ну, а тот хохол, кто он оказался?
– спросил Егор.
– Так это же наш Пантелей Григоренко, который Пантюша, кум Минин/
– Да ну!
– поразился Егор.
– Это же Гринин дед. А откуда он тогда взялся?
– Красный отряд по хуторам из батраков собирал. Ну, когда услышал, что куркули казнят борцов за Советскую власть, кинулся с дружками на выручку. Едва поспел.
– Вот тебе и Пантюша!
– восхищенно сказал Егор.
– А ты что думал? Это он сейчас такой... А тогда он был сокол!
– Ну, а потом?
– А потом суп с котом. Побратались мы с Пантюшей на всю жизнь и вместе гнали беляков аж до Черного моря. Почитай, до тридцать третьего года оружия не выпускали из рук, Советская власть таперича крепкая и силы набрала, кубыть пшеница после ядреного дождя, а тогда она слабенькая была, росла реденькими кустиками, и суховей на нее дул, и червь-проволочник грыз, и жук-кузька ее точил. А мы Советскую власть защитили от всех напастей и выходили...
Евтюхов умолк. Кивал в потемках головой, шуршал бумагой, руки у него тряслись, просыпая табак; он, видно, взволновался сильно, вспоминая былые тревоги. Наконец, закурив, жадно затягивался и снова смотрел подолгу на притухающий жарок цигарки.
Шумно дышали и отрыгивали жвачку быки в базу. В пшеничном поле ссорился перепел со своей перепелкой. И плыли теплые густые запахи сонной степи.
Взволнованный, растревоженный, Егор с жалостью и нежностью думал о своем деде.
Евтюхов поднялся, раздавил окурок на земле, сказал:
– Ну, я пойду худобу посмотрю, а ты лезь ночевать на скирду. Сено мягкое, получше пружинной кровати.
Сон долго не брал Егора. Над скирдой гудели тяжелые рогатые жуки. Где-то в темноте проскакал всадник. Топот лошади, удаляясь, затихал и вот уже совсем пропал. Прислушиваясь к утихомиренным звукам степи, Егор вдруг подумал о Мине, о Панёте, обо всех близких людях с такой тоской, будто прожил вдали от них несколько лет. Лежал неподвижно, смотрел в синее, подсвеченное зарницами небо, а звезды, мигая и перекрашиваясь, кружились, падали в глаза и таяли между ресницами, как снежинки.
Глава десятая
Утром Егора разбудили громкие голоса. Он потянулся и посмотрел со скирды вниз.
Во дворе табора стояла подвода. С нее ссаживались колхозники.
Вот Даша Гребенщикова ловко соскочила с фурманки:
Крепенькая, сероглазая, в белой косыночке, в опрятном светлом платье с цветочками. Сразу же побежала на баз к своим телятам. Они гурьбой кинулись к ней. Один бычок, лобастый и пузатый, как бочонок, стал бодать ее, а она, смеясь, сунула палец ему в рот. Он зачмокал и тотчас успокоился.
У сарайчика, к которому примыкал баз, стоял бидон с простоквашей. Даша зачерпнула ладошкой, попробовала на вкус и закивала одобрительно, видно, понравилась ей простокваша. Потом стала разливать ее по корытцам. Все делала бегом, хотя были тяжелы для нее и полные ведра с простоквашей и бидон. "Деловая!" - подумал Егор.
У амбара с черепичной крышей о чем-то разговаривал с женщинами бригадир Тимофей Табунщиков, или просто Темка, крёстный Егора. Женат он был на Егоровой тетке, дедовой дочке, Тосе. Стройный казачина в военной форме, Темка производил впечатление бравого командира. С финской войны он вернулся инвалидом: на правой руке осталось всего лишь два пальца. Егор уважал своего крестного и побаивался, правду сказать.
Женщины ушли за табор, где делался ток под хлеб нового урожая. Темка стал отвязывать от коновязи своего вороного. Егор скатился со скирды.
– Крестный, погоди!
Тот удивленно поглядел на неизвестно откуда свалившегося крестника.
– В скирде ночевал, чертов родственничек, - сказал Темка с иронической улыбкой.
– Ночевал не ночевал, что с того?
– осторожно ответил Егор.
– Да мне-то ничего, - продолжал Темка, улыбаясь, - да вот бабка твоя до полуночи бегала по станице, выспрашивала: не видал кто ее дорогого и разлюбезного внука,
– Зачем я ей сдался?
– Как - зачем? Вареников наварила, а есть некому. Деда в больницу оттянули - при смерти был, а внук вишен-скороспелок объелся, пропоносило его... Эх, орленок, красный казачонок!
Табунщиков поднял плеть. Егор сжался, но не отступил. А тот рубанул плетью по голенищу хромового сапога. Поразила Темку внешняя перемена крестника глаза врезались, будто у чахоточного, почернел, как турчонок.
– Уж не заболел ли ты?
– спросил он серьезно.
– Дохлый с виду...