Внуки красного атамана
Шрифт:
Егор перебрался на копну. Сон долго не брал его. Мысли текли, текли. Вспомнил Степку, вздохнул. Комары нудно пели у самого уха и забирались даже под шубу. О Даше подумал. За всю неделю лишь один раз виделся с ней, да и то мельком. Хотел сегодня забежать к ней, да поздно уже было и заморился страшно... Она тоже, небось, устает сильно. Совестливая: за троих работает, пример своим огородницам показывает, бригадирша... Близко перед собой вдруг увидел Егор улыбающееся лицо Даши с чуть вздернутыми вверх уголками губ, и словно бы освещенное утренним солнцем; посмотрел в ее ясные сине-серые глаза и заснул с улыбкой, забыв о войне, о разговоре Мини с полковником Агибаловым.
Среди ночи его разбудил тяжкий гул перегруженных бомбами самолетов. Их было много - тридцать или сорок. Они летели в сторону Донца, где была переправа.
Ударили зенитки. Снаряды взрывались высоко и лопались глухо, как кукуруза в духовке. В небе загорелись несколько ярких "люстр" - осветительных ракет. Земля вздрагивала от взрывов: это самолеты бомбили шлях и переправу, где по ночам двигались толпы беженцев и военные транспортные колонны.
Во дворе причитала Панёта, Миня посылал проклятия фашистам.
Самолеты, отбомбившись, улетели, когда наступил рассвет. Егор больше не ложился. Станица наполнилась тревожными голосами, ржанием коней, мычанием коров.
К Запашновым прискакал Темка Табунщиков, председатель, ведя на поводу вороного для Мини.
– Батя, приказ пришел об эвакуации. Немцы взяли Ростов. Военные у паромной переправы наводят понтонный мост... Людей и скота там побито - страшно глянуть! Опять диверсант с ракетами! Чтоб его... Надо торопиться, батя!
Станица вскоре превратилась в походный лагерь. Бригадир и председатель, нахлестывая взмыленных коней, носились по улицам, собирали людей, торопили с отъездом.
Егор, встретив на колхозном дворе Гриню, Дашу и Васютку, рассказал им о разговоре Мини с полковником.
– Надо проследить за Ненашковыми, - сказал он.
– Они на все способны Может, это сам Масюта пускает ракеты? А может, у них диверсант прячется? Я бы сам проследил за ними, но мне и Грине дед приказал помочь перегнать скот через Донец
– Ёра, давай я за Ненашковыми послежу, - предложил Васютка.
– Я наставлю на них свой острый глаз.
– Ладно, - согласился Егор.
– А ты, Даша, поможешь ему. Не отставайте от них ни на шаг
Гурты коров и косяки лошадей двинулись по старой дороге ж Донцу, в стороне от шляха. А подводы с доярками и фуражом, трактор "Универсал" с вагончиком поехали к переправе. Там военные навели уже понтонный мост через реку.
Вдоль шляха громоздились разбитые и сожженные автомашины, брички, валялись трупы животных. По-над берегом, в ольховой роще, появились кресты над свежими братскими могилами...
А беженцы все шли и шли к переправе. За буграми, в стороне Шахт, грохотали пушки. Немцы были совсем близко.
Возвращаясь из-за Донца на следующий день поутру, Егор и Гриня видели все эти ужасы... Вернулись домой потрясенные, притихшие.
...Миня сидел под грушей и точил шашку.
– Ну вот, наследник, настал и мой час, - сказал он, водя оселком по клинку.
– На позиции полка Агибалова еду.
– Возьми меня с собой, - попросил Егор. Темно-бронзовое, сильно похудевшее лицо деда осветилось грустной улыбкой. Он как-то растерянно проговорил:
– А кто же останется с бабкой? Она не захотела эвакуироваться. Больна наша Панёта, Егор. В родном курене, говорит, хочу помереть...
– Эх, деда, деда! Говорил тебе полковник - не понимаешь ты своего внука. А я тебя понял. Ты хочешь, чтобы я сидел в погребе и держался за бабкину юбку, если придут немцы. Миня прервал его:
– Ежели придут немцы, ты будешь вести себя как и должно наследнику красного атамана!.. Но враг не дурак, к нему надо подходить умно, подумавши, а не пороть горячку.
– Разберусь, как к нему подходить.
– Слушай дальше. Меня могут убить, понятное дело, а я, как дед, хочу, чтобы мои внуки остались жить и продолжали род Запашновых. Однако нехай они не цепляются за жизнь любой ценой, а когда нужно - отдадут ее за правое дело чистой, без пятнышка. Чтобы люди не проклинали Миню Запашнова: мол, наплодил выродков!..
Отложив оселок, дед потрогал ногтем жало клинка.
– Ты еще запомни вот что: если беда придет и в нашу станицу, тут останешься не только ты - наши советские люди останутся. Конечно, дерьма хватало во все времена, но большинство людей живут честно. Они будут и при немцах жить по законам Советской власти, потому что выросли на ее корнях. Понял, что я тебе сказал?
– Понял... Чего же не понять!
– ответил Егор. Провожали Миню на заходе солнца. Он выглядел незнакомо-моложаво в командирской форме, когда-то подаренной сыном. Из-под малинового околыша выбивался седой чуб. На поясе висели шашка в старых ножнах и наган в потертой кобуре. В петлицах гимнастерки с отложным воротником было по две шпалы. Егор не знал, что дед его имел звание майора.
Фрося, помогая Мине приторочить к седлу переметные сумы и скатанную черную бурку, выговаривала ему:
– И что ты себе в голову взял?.. Сам больной, а туда же... Наган и шашку навесил - и на коня, как тот Хазбулат молодой. А самому и не сорок, и не...
– А хоть и пятьдесят пять - так что?
– отвечал Миня, сурово хмуря брови. Для мужчины это не возраст. Да и говорится издавна, чтоб ты знала, дочка, так: когда приходит беда на Русь, негоже казаку считать свои годы и болячки.
Панёта вывела оседланного вороного за ворота. Миня поцеловал дочь, затем обнял внука, прижал крепко к груди, растроганно сказал:
– Вырос ты!.. Почти вровень с дедом. И окреп, в плечах раздался. Ладный казачина будешь... Ну, бывай! Держись молодцом. Жалей бабку.
Вышел за калитку скорым шагом. Панёта передала ему повода, он привычно ловко вскочил в седло, тронул коня. Бабка пошла рядом, держась за стремя справа и неотрывно, ласково глядя в его строгое темное лицо. Ее ноги в черевиках тяжело стучали по пыльной дороге.
...Когда стемнело, Егор пошел к Даше на верхнюю улочку. Никто в станице не зажигал огня. И собаки молчали. Не было слышно ни пушечной канонады, ни гула самолетов, ни взрывов бомб. Стояла какая-то жуткая тишина. Зябко поводя плечами, Егор крался по кривой улочке, где находился Дашин дом. И вот он, просторный пятистенный курень, огороженный от улицы новым плетнем, который, перед уходом на фронт, связал ранней весной Дашин отец. Приметно пахло от него - горьковатым кофейком. Остановился, присматриваясь: там, на завалинке, кто-то сидел. Егор тихонько посвистел.