Внуки красного атамана
Шрифт:
Хутор Ольховой оставался слева. Где-то здесь контрики расстреливали Миню. Где он теперь? Никто из бойцов Селищева не видел его. Он, наверное, со штабом полка перебрался через Донец.
У речки Егор вспугнул оседланного коня. Тот с храпом выскочил из лозняка, путаясь передними ногами в поводьях. И вдруг остановился, призывно заржав. Это был Парис. Грязный, весь в корке запекшейся чужой крови, с разбитыми копытами. Седло сползло набок.
– Парис!
– Голос Егора сломался, задрожали губы: при виде коня ему сразу вспомнилось прошлое, счастливое и невозвратное.
– Где тебя носило,
Парис всхрапнул, потряс гривой.
Чтобы не вспугнуть коня, Егор осторожно подошел к нему, посвистывая, погладил теплую шею. Умный конь, он ничего не забыл. Егор расседлал его, завел в речку, чтобы смыть запекшуюся кровь неизвестного казака.
Через полчаса он уже был в Ольховской. Немцы в станицу почему-то не заходили.
Оставив коня в атаманском саду, Егор пробрался к Даше.
Позвали Гриню.
– Надо собрать людей, - сказал Егор.
– Но тех, кому можно довериться... Моих тетей - Фросю и Тосю, ваших матерей, Кудинова, Пантюшу, его бабу Дарью. И пошарить по степи, раненых поискать и мертвых похоронить. Ты пойдешь с ними, Даша. Оружие, какое попадется на глаза, - припрятывай, пригодится. А я с Гриней поеду за капитаном и усачом в Федькин яр. Конь есть, сбрую возьму в бригаде, а ходок - на таборе. И - молчок! Не трепать языками.
Даша поразилась перемене, которая произошла в Егоре: глаза горячечно блестят, лицо высохло, стало жестким и взрослым, незнакомым. Она погладила его но щеке. От ласки в глазах Егора тотчас показались слезы. Он отвернулся:
– Гриня, айда!.. Люди ждут.
До позднего вечера Даша и ее мать с другими жителями обшаривали степь. Подобрали восьмерых раненых. Собрались у Голубой впадины. Туда привез Егор и капитана Селищева с усачом - старшиной Конобеевым. В станицу раненых доставили ночью. Завезли всех в дом Даши, искупали, переодели. Мать Даши, станичная фельдшерица, оказала им медицинскую помощь. Селищева она оставила у себя: его жизнь находилась в опасности. Остальных раненых разобрали по домам Кудинов, Егоровы тети, мать Грини, дед Пантюша. А усача Конобеева Пантюша проводил в камыши, на острова.
Глава четвертая
Даша трясла Егора за плечо, похлопывала по щекам, будила:
– Ёра, вставай!.. Да вставай, ну что же ты... Идол сонный!
Он скрипел зубами, стонал, выкрикивал что-то во сне. Наконец открыл глаза, мутные, вымученные, покрасневшие. Увидел встревоженную Дашу над собой и синее утреннее небо. Солнце еще не всходило, первые лучи лишь поджигали высокие перистые облака.
– Васютка нашелся, - сказала Даша и расплакалась.
Егор сел, помотал головой.
– Ну нашелся, так чего ж ты плачешь?
– Он раненый, весь в синяках. На голове - во-от такие шишки! Говорит, воевал с фашистами. Мать допытывается, с какими фашистами, а он не говорит... и хрипит, хрипит!.. На шee у него пальцы чьи-то отпечатались. А сам бледный-бледнюсенький, ухо надрезанное, губы разбитые. В кровати лежит, головы сам поднять не может... Говорит мне: иди позови Егора, хочу доложить ему...
– Что ты говоришь?!. Куда же он попал?
– Егор схватился.
– Пошли к нему.
Сад, облитый росой, заискрился - взошло солнце над низами. Звучное эхо донесло
Егор и Даша остановились.
Масюта, одетый в пронафталиненную казачью форму, бегал от двора ко двору.
– Выходьте встречать новую власть хлебом-солью, тогда простятся вам все советские грехи!
– кричал он, тряся бородой и кланяясь налево-направо. Выходьте, не бойтесь!.. Ра-а-ду-у-й-ся, бо-о-же-е, дождались! Освободились от большевиков, очистились на веки вечные... Выходьте, православные, а то спалят станицу господа фашисты.
– Как же так, Ёра?.. Как это пережить! Мы - и под немецким игом оказались? Как же так?!
– Она уцепилась за рукав его сорочки, снова заплакала.
– Перестань, мне и без твоих причитаний душу выворачивает... Ты что думаешь, это надолго? Наши вернутся... Будут немца бить как Сидорову козу. Мне полковник Агибалов говорил... я бы тебе объяснил, что к чему, да времени много потребуется...
К Васютке они пришли вместе с Гриней. Васютка, неузнаваемый, приподнялся на постели и прохрипел:
– Вы думали, Васютка, за отцом погнался, подался за Донец? А я выполнил боевое задание!..
Глаза у него в сине-зеленых окружьях блестели жарко, горячечно. У Егора заныло сердце от жалости, боли и любви к измученному братану. Подошел к нему, ласково погладил по вспухшей восковой щеке.
– Прости, Васютка... Ошиблись мы... Но скажи, братан, кто тебя так измордовал?
– Фашисты Пауль и Витоля...
– Кто?!
– поразились они.
Размахивая забинтованной рукой, Васютка рассказал, как был пленен и как жестоко мучили его Пауль и Витоля.
– Но я им ничего не сказал!
– с жаром добавил он.
– Сегодня утром они вынесли меня в атаманский сад и кинули в ручей. "Смотри, - сказал Пауль, - я не захотел марать руки детской кровью. Но если ты будешь много болтать, повешу тебя вот тут, на этой старой груше. И мать твою повешу, и бабку, и братишку..." А Витоля еще раз ударил меня палкой по голове... Но я отлежался в ручье и приполз домой.
– Мы отомстим за тебя, Васютка, - твердо, как клятву, произнес Егор.
– Мы будем воевать с фашистами и с предателями Советской власти. А если попадем к ним в лапы, будем держаться, как ты...
Когда они вышли от Васютки, увидели, что возле дома Ненашковых собрались станичники. Пришли разодетая Казарцева, тетка покойного Антона Осикоры, убитого Афоней, и ее свекор, Плаутов, тихий толстый старик с пышной пожелтевшей бородой.
– А я думал, шо он давно помер!
– удивился Гриня.
– Наверное, в норе прятался, як хорь?..
Вдруг потрясенные ребята увидели: на улицу со двора Ненашковых вышел немецкий офицер. Высокий, подтянутый, лицом очень похожий на Масюту. За ним шел Витоля, в синих галифе и хромовых сапогах. С изумлением и страхом смотрели люди на невесть откуда взявшегося немца. Некоторые узнали в нем Пауля. Кое-кто из стариков, вспомнив старину, поклонился ему, сняв фуражку. Он надменно кивнул головой собравшимся.
Егор застонал:
– Это белогвардейский недобиток Пауль! Диверсант жил у нас под носом, а мы хлопали ушами...