Внуки красного атамана
Шрифт:
– Скорей! Не чухаться!
– орали они.
– Это вам не при Советской власти. И не советуем увиливать - дорого поплатитесь.
Из куреня в курень передалась еще одна страшная весть:
Афоня Господипомилуй выдал немцам раненого красноармейца, которого прятала его жена. Говорили, что красноармеец, раненный в обе ноги, плюнул в рожу Афони, а тот избил его, беспомощного, истекавшего кровью.
Афоне Господипомилуй не было больше нужды придуриваться приблажным. Он стал самим собой: спесивым и злым, как цепной пес.
– Теперь я посчитаюсь
– Уж я отведу душу... Дурачком меня считали? Это вы дурачки, а я себе на уме.
Ребята тоже пришли на колхозный двор. Там уже собралась толпа. Люди угрюмо топтались на месте, пряча глаза друг от друга.
Егор неожиданно столкнулся с Афоней Господипомилуй, уперся взглядом в свастику на его рукаве. Афоня наступил ему на босую ногу тяжелым сапогом, крутнул каблуком, свозя на пальцах кожу.
– Не лезь под ноги, ублюдок. Раздавлю, кубыть козявку!
– прошипел он.
Егор едва нашел в себе силы удержаться - не броситься на Афоню с кулаками.
Штопф, окруженный эсэсовцами, говорил с крыльца бывшего правления колхоза о "новом порядке", о непобедимой немецкой армии, о фюрере, о том, что Советской власти "капут" и коммунистам тоже "капут". Призывал беспрекословно подчиняться немецким властям и внедрять "новый порядок" у себя в станице. Пауль Ненашков переводил. Полицаи по-волчьи оглядывали собравшихся. Эсэсовцы держали автоматы на изготовку. Масюта и Витоля, вытягивая шеи, ели глазами Штопфа.
"Эх, ударить бы по ним из автомата!
– подумал Егор.
– Посыпались бы, как воробьи!"
Гриня подтолкнул его локтем:
– Глянь, этот кулак Поживаев, рябая холера, у них старшим полицаем.
– Господин Штопф является военным комендантом района, - возвещал Пауль. Я, Пауль Ненашков, - его помощник.
– Казаченьки и казачушки!
– Штопф перешел на русский язык.
– Немецкий командовайн поздравляйт вас новый порядок и дарит вам новый народный власть. Дарит атаман, хороший, зер гут атаман Гордеюшка Ненашков.
В толпе ахнули, загомонили.
Гордей, в галифе с голубыми лампасами и в кубанке с голубым верхом, выбритый старательно, высокомерно оглядел своих станичников. "Теперь вы у меня попляшете!" - казалось, говорил его взгляд.
– Казаченьки и казачушки, вы волен-золен... должны давать за это зер гут подарок фюреру Гитлеру от донской казак. Фюрер любит русский булка, ха-ха!.. Арбайтен на добрый совесть, как бык, ха-ха-ха! Лентяй - расстрел! Саботаж расстрел!.. Пу-пук! Капут советский лентяй! Ха-ха-ха! Масюта угодливо хихикал. Витоля вторил ему. Гордей поднялся на крыльцо, поклонился Штопфу, наверное, благодарил за оказанную честь и, подбоченившись, грубо сказал собравшимся:
– Распитюкивать с вами долго не буду. Работать надо! Не для коммунистов таперича спину гнуть будете. Кто постарается для немецких властей - землю получит, а кто будет отлынивать - гроб получит. Седни празднуйте, а завтрича всем явиться на кол... на атаманский двор за нарядами... "Арнаутка" Уманского поспела уже, надоть ее до последнего зерна собрать - то и будет гостинец Гитлеру от донских казаков...
Тугой вихрь ворвался на площадь, гудя, пронесся через толпу, закружил пыль и мусор у крыльца, и Гордей, задохнувшись, умолк.
"Арнаутка" Уманского - гостинец Гитлеру?!
– ужаснулся Егор.
– Ну, мы еще посмотрим!"
В тот же день полицаи арестовали Степашу Евтюхова. Его подняли прямо с постели, больного, с опухшими ногами. Взяли Федосея Кудинова и мужа старшей Мининой сестры Матрены, хотя они и не были партийными. Искали Пантюшу, но тот успел скрыться.
Федосея не сразу взяли. Он отстреливался, укрывшись в сарае у себя на базу.
Пауль, руководивший операцией, хотел зажечь сарай под камышовой крышей из ракетницы, чтобы выкурить оттуда старого кузнеца, но Гордей отсоветовал:
– Опасно. "Астраханец" вишь какой дует. Раскрутит жар, развеет полстаницы сгорит.
И тогда Пауль приказал собрать всех внуков и внучек кузнеца. Их было более десяти.
– Идите в сарай и приведите своего деда!
– сказал он им.
– Скажите ему, старому дураку, если он не выйдет добровольно и не сложит оружия, вы останетесь в сарае вместе с ним. Так ему и скажите.
Дети пошли в сарай к своему деду, и вскоре он вышел, окруженный ими, отбросил винтовку.
Раненых бойцов, находившихся у Евтюхова, Кудинова и Пантюши, женщины успели вовремя перепрятать. Как только арестованных под конвоем эсэсовцев отправили в станицу Старозаветинскую, полицаи, давно ждавшие случая свести счеты со своими давними врагами, разграбили их усадьбы. Жену Кудинова, старую женщину, ругавшую их недобитыми и недорезанными, избили до полусмерти. Корову, двух кабанов и шесть овец - долю награбленного - выделили Гордею Ненашкову. Грабили и других колхозных активистов.
Панёту не тронули, но вечером к ней пришел зять Афоня и увел корову.
– У меня она целей будет, - сказал он.
Егора в это время дома не было: он проводил в балке военный совет с Гриней и Дашей. Под деревьями, оплетенными диким виноградом, стоял Парис.
Разговор шел об "арнаутке" Уманского.
– Ее надо сжечь, - сказал Егор.
– Этой же ночью. "Астраханец" слышите как дует? Он в эту пору не утихает и по ночам.
– Тогда надо идти туда сейчас же, - сказала Даша.
– До Голубой впадины далеко, пока дойдешь...
– Да, треба поспешить, - поддержал ее Гриня.
– Серники у меня есть, пошли... Егор покачал головой.
– Цэ дило, Гриня, треба добрэ розжувать. Я управлюсь один. Поеду верхом. Я зажгу "арнаутку" не серниками, а зажигательными бутылками, которыми танки поджигают. Возьму их штук десять. Я для пробы хлопнул одну о плуг - она рванула огнем, аж загудело. Проскачу вдоль поля от ветра, о твердую дорогу побью их - и баста, ваших нет!
Даша и Гриня очень хотели принять участие в задуманной операции, но Егор их отговорил: