Внуки красного атамана
Шрифт:
– Незачем туда всем переться.
Он вернулся домой в сумерках. Панёта встретила его слезами:
– Афоня корову увел.
– Не горюй, бабаня, он подавится ею, - спокойно сказал Егор.
– Во всяком случае, Господипомилуй долго не протянет. Она испугалась:
– Ты что задумал, Ёрка?.. Ты убьешь его, а они казнят и нас, и всю нашу родню. Слышал, что на майдане говорил комендант Што Пошто? За одного ихнего сто наших убивают. Вот и Фрося прибегала, плакалась. Хотела уйти от Афони-злодея, а он пригрозил: покинешь - решу тебя и всю запашновскую породу выкорчую... Она, бедная, ради нас с тобой все сносит. Ты уже взрослый, Егорушка, хорошенько
Егор вспомнил слова деда: "Враг не дурак, к нему надо подходить умно, подумавши, а не пороть горячку".
Глава шестая
Даша провожала Егора за атаманский сад, ведя Париса на поводу. Он показал ей место, где закопал труп предателя. Никому не рассказывал об этом, а вот Даше рассказал. Словно оправдывался, что убил человека, хотя этот человек был дезертиром, предателем, он выдал расположение отлично замаскированных батарей полка, и немцы накрыли их прицельным огнем из тяжелых пушек. А огонь немецких пушек, несомненно, корректировал Пауль. Васютка говорил, что в подвале, где его допрашивал Пауль, на столе стоял какой-то аппарат с наушниками. Не иначе, то был радиопередатчик...
Даша близко заглянула ему в глаза, прикоснулась к его плечам горячими ладошками.
– Не переживай, Ёрик. Правильно ты сделал. Сам же видел, сколько людей погибло из-за предателей... Я бы сама его застрелила!
– Она ласково погладила шею коню.
– Ну, счастливо!.. Как вернешься, Ёра, заходи ко мне... Я буду ждать...
К Голубой впадине Егор доехал благополучно - никто не встретился на пути. Не доезжая до спуска во впадину, прорытого в обрыве, остановил Париса, кусты держи-дерева, росшие над яром, выглядели в темноте копнами соломы. Упругий ветер сдул луну с неба. В Голубой впадине было темно, как в омуте. Внизу под ветром плескались пшеничные волны. Наверх долетал теплый запах зрелого зерна. Явственно зазвучал в ушах басовитый приглушенный голос Уманского: "И пахнут хлеба ребенком, угревшимся в теплой постели..." Мог ли тогда Егор подумать, что когда-нибудь ему придется по-воровски подбираться к лучшей донской пшенице "арнаутке", чтобы сжечь ее?
Парис запрядал ушами. Невнятный звук донесся снизу сквозь шум ветра. Он показался подозрительным, и Егор расстегнул кобуру. Подтолкнул коня шенкелями. Он рысью пошел по склону вниз, копыта застучали на камнях.
– Стой! Кто такой?
– внезапно раздалось под обрывом.
Егор выхватил парабеллум. "Голос проклятого Афони!... Фашисты караулят "арнаутку", - пронеслась мысль.
В темноте, справа, у деревьев, размазывались слабые силуэты двух людей, двух лошадей.
Звякнули затворы винтовок.
– Кто едет?!
Повернуть коня?.. Поздно. И нельзя!.. Нельзя отдавать фашистам "арнаутку".
Егор пронзительно свистнул и стал стрелять по силуэтам, посылая пулю за пулей. Парис огромными прыжками пронесся мимо охранников и врезался в пшеницу.
Позади закричали - один от боли, второй от ярости. Выстрелили.
"Скорей! Скорей!" Егор поддавал шенкелями, нащупывая рукой ремешок переметной сумы, в которой лежали зажигательные бутылки, переложенные травой.
Треснул второй винтовочный выстрел.
Парис вдруг споткнулся, прогнулся спиной и грохнулся наземь со всего маху.
Егора выбросило из седла, и он покатился по пшенице. Вскочил на ноги и в ужасе вскрикнул: из-под раненого коня выбухнул столб яркого белого пламени. Парис жалобно заржал, рывком поднялся, заплясал, будто хотел
Кто-то из полицаев снова выстрелил по освещенному Егору - пуля вжикнула над головой. Он освободился от оцепенения, кинулся к Парису. Хотел спасти его, хотя не ведал, как он может помочь ему.
Но Парис, оглашая впадину ржанием, сорвался с места и помчался через поля "арнаутки", разбрызгивая жгучий белый огонь и горячую кровь из раны.
Огненный конь мчался по пшенице к речке Ольховке. Парис, видимо, понимал, что только в воде можно найти спасение. Егор бежал следом, задыхаясь в дыму.
Парис рухнул, не добежав до речки несколько десятков метров. Над ним вздыбилось высокое пламя. Конь больше не двигался,
С той стороны уже не стреляли, и Егор, перебредя через речку, вскарабкался на высокий крутой берег. Сердце колотилось так, что сбивалось дыхание. Егор лежал и жадно смотрел на бушующий внизу огонь и никак не мог унять судорожную дрожь во всем теле. В долине гудело, как в печи. Трещали мириады жареных зерен. С криком выпархивали захваченные врасплох стрепеты и перепела, метались в дыму и, задохнувшись, падали в гигантский костер. Молодые зайцы, тоненько пища, клубками жара выкатывались из огненной бучи. Над Голубой впадиной жаркий, опаляющий ветер закручивал искристые спирали, поднимая их до быстро бегущих сухих облаков.
Когда Даша увидела зарево над степью, отраженное в облаках, подумала: "Ну, все ладно, зажег Ёра пшеницу! Быстро управился. Скоро теперь вернется. На коне недолгая дорога". Но время шло, а Егор не появлялся. Затаившись в палисаднике, Даша вся в слух превратилась. Через какое-то время в мелодии ветра различила шорох шагов по высохшей траве на косогоре перед домом. Выглянула из-за плетня. Силуэт Егора со взъерошенной шевелюрой, с развевающимися полами разорванной сорочки четко проявился на посветлевшем небе.
– Ох, Егоруня!
– Даша выбежала за калитку, схватила его за плечи, затрясла, жарко дышащего, потного, пахнущего дымом.
– Что ж ты долго так, Ёрка?!
– Париса убили... Засада там...
– несвязно бормотал он, покачиваясь от усталости.
– Зайдем во двор... Дай попить... Она, усадив его на крыльцо, шепнула:
– Посиди чуток, я зараз... Из погреба простокваши принесу.
Когда через минутку вернулась с махоткой простокваши, Егор спал, склонившись на ступеньку. Даша села рядом, приподняла голову, поднесла махотку ко рту.
– Пей, Ёрчик, пей понемножку... Запаленный ты... Потом поспишь.
Не просыпаясь до конца, он выпил прохладную, кисловатую жижицу, вздохнул глубоко и тут же, положив голову Даше на колени, крепко заснул. Она сидела не шелохнувшись. Тихое, успокоенное дыхание Егора и ровный ток сердца слышала через ладонь, подложенную под его щеку. Глаза ей вдруг пробило горячими слезами: ушла тревога, державшая душу в тисках. И Даша осознала в эти минуты, как ей очень дорог Егор!.. Странные, удивительные мгновения переживала Даша: у нее в груди словно бы затрепыхала нежными крыльями теплая птица, и ей представилось, будто бы Егор - маленький, беспомощный, требующий защиты ребенок, которого так захотелось пригорнуть, прикрыть руками, прижать к груди, такого родного, дорогого... Та птица - то, наверное, было счастье, то родилась любовь. Чувства эти просились на свободу, искали выхода, и Даша безотчетно, сдерживая рвущееся горячее дыхание, стала тихонько целовать Егора где-то у виска, в уголки губ, около уха...