Внуки красного атамана
Шрифт:
– Разве это болота?. Это так - лужицы. Я-то коренной сибиряк, спец по болотной части и к тому же охотник... В ваших топлых низах мигом разобрался, прошел их вдоль и поперек. Нашел добрую дорогу до островов. Кружную, однако водную. С Пантелеем Григорьевичем мы туда-сюда на каючке ходим.
– Там Степа Евтюхов утоп, - грустно сказал Егор. Конобеев сжал его плечо.
– Знаешь, я хотел поговорить с тобой об одном серьезном деле. У меня сейчас шесть почти совсем здоровых бойцов. А оружия мало. Всю степь облазил и ничего не нашел ударного. Нам бы хоть один пулеметик...
–
– Шутишь, брат?.. А нам хоть плачь...
– Я серьезно. Могу наделить миномет с минами и ручной пулемет, между прочим, ваш, тот самый. Три автомата есть, а винтовок, гранат, патронов сколько хотите!.. Да в нашем складе есть даже противотанковое ружье и к нему штук сорок патронов, - добавил Егор немного хвастливо.
– Да ты что!
– обрадовался Конобеев.
– Ну и баской[8] ты, паря!
– Давайте завтра сходим за оружием, - предложил Егор, довольный не совсем понятной похвалой Конобеева.
– Слаб ты еще, Егорушка.
– Да уже набрался сил.
– Ладно... Эх, жаль, капитану нашему больно худо! Не скоро на ноги встанет.
– Вы говорили с ним?
– Говорил. Доложил ему о наших делах, ну, он дал мне указания... Я вот ломаю, брат, голову, что за красноармейцы сожгли вашу ценную "арнаутку"? Разыскать бы их, а? Где бы они могли хорониться?
Егор тихо рассмеялся:
– Полицай Афоня Господипомилуй наврал про красноармейцев. Он хотел себя героем выставить перед фашистами. "Арнаутку" сжег я сам...
– Ой ты!.. Однако ты отчаянный малый! Ну, паря, ты меня в восторг привел!
Егор коротко рассказал ему, как это произошло. Конобеев восхищенно прицокивал языком.
– А мне тут, знаешь, одна, мысль пришла в голову. Раз фашисты думают, что это красноармейцы действуют, мы и в самом деле задействуем. Ка-а-ак вдарим фрица!.. И надо через фронт рвать, тут зимой негде хорониться... Ну, до завтра, Егорушка, бабка тебя заждалась, да и нам пора двигать.
Конобеев сердечно обнял его, взъерошил волосы на затылке, и эта ласка болью отозвалась в сердце: так любил делать отец... Когда это было!
Глава восьмая
Тетя Фрося зашла к Панёте пожаловаться на своего мужа Афоню. Они сидели в кухоньке, а Егор строгал топором кол для плетня и прислушивался к их разговору.
– Хлещет самогон, шляется по чужим дворам, а вернется домой - издевается: мстит за раненого красноармейца, которого прятала. Ушла бы от него, да застрелит он тогда и меня и вас.
– Пропала твоя жизнь, - соболезновала Панёта.
– Чтоб его перевертня-оборотня, холера сгноила!
– Навозил зерна, наворовал всякого добра - у людей поотнимал. Куда дома ни ткнусь - все чужое... Вот на рассвете поднялся, пошел с немцами "арнаутку" в амбаре караулить Жаль, не всю "арнаутку" сожгли... А вчера угощал Афоня полицаев и немцев. Пауль приезжал с каким-то тощим офицериком. Все цеплялся за меня, черт слюнявый! Целую сапетку яиц выпили - и не подавились. Со всей станицы самогон собрали: обожрались бурды, как свиньи. Выпитые кричали:
"Преподнесем Гитлеру достойный гостинец от донских казаков - новый сорт высокоурожайной "арнаутки"! Потом про какие-то пшеничные гибриды толковали... Накормят, ироды, Гитлера нашими пампушками!
– Не накормят!
– вырвалось у Егора. Тетя выглянула из кухоньки, повторила:
– Накормят, накормят... А кто им помешает накормить? В станице мужчин не осталось боле.
Хотел Егор вскричать в досаде: "Как так - не осталось?! А я, а Гриня, а Васютка - не мужчины? Если б вы знали про нас хоть что-нибудь..." Но он прикусил язык: нечего всем знать про их дела. Начнут ахать да охать... Хватит им и без того забот да горестей. Испереживались так, что глядеть на них без слез нельзя. Особенно сильно сдала Панёта. Совсем старухой стала. Похудела, лицо пожелтело...
Егор не заметил, как во двор зашел Масюта.
Масюта взял за привычку ходить по дворам - вымогал "подарки". Без зазрения совести заходил в дома и брал все, что ему нравилось.
– Ишь, сволота советская, раскричалась!
– говорил он в ответ на протесты и слезы хозяев.
– Я, отец немецкого офицеpa и белого атамана, им честь оказал, а они ко мне без почте-ния подходят. И вас повесят, погодите трошки!
...Сбив пыль с больших, вовсе не по ноге хромовых сапог, уворованных у кузнеца Кудинова, Масюта остановился посреди двора и прокричал визгливо:
– А вот и я пришел! Честь оказал вам, Запашновы. Егор демонстративно сплюнул, продолжая тесать кол. Масюта пригладил лоснившуюся от жира бороду и, по-обезьяньи гримасничая, сказал:
– Теперича моя власть, кланяйся мне, огузок советской власти, я тебе кланялся.
– Я тебя заставлял?
– с презрением сказал Егор.
– А ты не огрызайся.
– Масюта взялся руками под бока, оттопырил губы лопатками.
– У меня сыны фашисты! И внук фашист. С почтением ко мне относись.
– Иди ты!..
– взъярился Егор.
Хотя он и понимал, что Масюта умышленно хочет довести его до белого каления, но не мог сдержаться: омерзение, которое вызывал в нем подлый старик, было непреодолимо.
– Мало шомполов получил?
– закричал Масюта.
– На виселицу захотел? Ох, подрыгаешься ты в петле.
Егор до хруста в пальцах сжал топорище - очень захотелось запустить в старика остро наточенный топор. Подумал:
"Сам ты подрыгаешься"!
– но не сказал, хватило выдержки.
Он подумал об "арнаутке", которая лежала в амбаре. А Масюте не терпелось снова засадить его в подвал. Пробормотал:
– Сразу и на виселицу...
На голоса из кухоньки вышла Панёта.
– Ты чего прителепал?
– спросила она у Масюты.
– Кто тебя сюда звал?
– Ну-ну, ты на меня не греми, председательша! А то знаешь?.. У меня все сыны - фашисты... Плати за мои унижения при Советской власти. Подарочек давай!
– Ходишь по дворам, выпрашиваешь милостыню, - сказала Панёта, поднимая палку с земли.
– Геть со двора! Я тебе дам подарочка, душегуб проклятый!
Бабка была так возбуждена, что Егор не удивился бы, огрей она Масюту палкой по голове.