Во мне живет вселенная
Шрифт:
– Это другое.
Хоуп оборачивается, подходит ко мне и кивает головой в сторону дерева.
– Вот что бывает с душой человека, который всего боится. Страх сжигает тебя изнутри. Если ничего не боишься, весь мир по плечу. Ты веришь мне?
– Ничего бояться невозможно.
– Но и весь мир по плечу не может быть. Только нужно к этому стремиться.
Я подхожу к самому обрыву и смотрю вниз. Море бьется о скалы, оно шипит, бурлит, точно кричит не приближаться. Я дрожу, но не от холода, у меня вспотели руки и трясутся колени. Хоуп подходит ко мне сзади и разводит наши руки в стороны.
– Вдохни, - шепчет он.
– Почувствуй, каково это не бояться.
Усиливается
– Ты боишься закончить, как твоя мать. Пустой пузырек, который она оставила на тумбочке сейчас лежит у тебя под подушкой, как напоминание о ней. Зачем ты его держишь? Чтобы вспоминать ее мертвые глаза, чтобы не решиться повторить ее поступок.
Я чувствую ненависть к Хоупу за его слова, я понимаю, что это правда и от этого мне еще тяжелее его слушать.
– Пусть этот прыжок будет твоим возрождением. Мы убьем старую Лину, у которой есть прошлое, и создадим новую, у которой есть будущее.
С каждым вдохом морской воздух наполняет легкие свободой, он впитывается в кожу, в волосы, и в какой-то момент я понимаю, что больше не боюсь. Я начинаю смеяться, смеяться, словно обезумевшая. Я чувствую, что Хоуп тоже смеется, но не слышу его смеха: ветер так сильно свистит в ушах, что я думаю, что оглохла.
Я знаю, чего Хоуп от меня ждет. На секунду становится страшно, но я душу свой страх и прыгаю. Я падаю так быстро, что не успеваю как следует испугаться. Все вокруг сливается воедино, теперь я не вижу ничего конкретного - лишь размазанные краски синего, оранжевого и коричневого цветов. Еще секунда, и я погружаюсь в воду. Ощущение, будто море обнимает меня. Я выныриваю и кричу от восторга.
Я вижу Хоупа, его белоснежную улыбку. А потом я замечаю, как дерево позади него видоизменяется, растет, крепнет, как на ветках что-то распускается. Хоуп смеется, затем ударяет в ладони, и тысячи роз срываются с веток, на секунду застилают небо надо мной, а после падают прямо на меня.
Когда я открыла глаза, первое, что я увидела, был потолок. Пожелтевший от времени, по углам украшенный паутиной и покрытый незатейливыми узорами, он ясно напомнил мне, где я нахожусь.
В квартире было тихо. Сумерки окончательно поселились в комнате, и луна приняла свой ночной пост, освещая кровать и часть потолка.
Я вспомнила о своей прогулке по воображаемому берегу, где песок просачивался между пальцами, и солнце было будто бы размером с себя настоящее.
Моя первая встреча с Хоупом, с моим подсознанием, где весь мир лежал у меня на ладонях, где розы росли на деревьях, и я была способна бороться со своими страхами, обернулось для меня приключением души, свежим, жадным глотом воздуха, ключом, подходящим ко всем запертым дверям моего сознания...
В кафе как всегда было очень шумно. Развязные подростки громко смеялись и непристойно шутили. Они пытались заказать алкоголь, провожали взглядом официанток и неуклюже приставали к соседнему столику, где сидели несколько девушек. Какая-та пара, не переставая, ругались между собой, кидая друг в друга салфетками. Женщина вдруг заплакала, выплеснула в своего друга стакан сока, вскочила из-за стола и убежала. Он не пошел за ней, лишь крикнул вдогонку: "Истеричка!" и подозвал меня. Он заказал пиво, и весь вечер выглядел спокойным и даже радостным, а после ушел, оставив мне хорошие чаевые.
– Ты все еще не надумала вернуться в колледж?
– спросила Саша, вытирая столы после закрытия.
Было поздно и я устала, еле ворочаясь от одного стола к другому, ноги словно свинцом налились. Саша казалась бодрой, только короткий хвостик растрепался к концу дня.
– Ты каждую смену меня об этом спрашиваешь, - сказала в ответ я, поднимая стулья.
Саша звонко засмеялась, как только она и умеет, будто я произнесла что-то безумно смешное, и, смахнув с лица прядь непослушных волос, воскликнула:
– Но я и вправду хочу, чтобы ты вернулась! Лина, ты ведь была одной из лучших в нашей группе.
– Саша подошла ко мне, приобняв за плечи, и, еще раз громко рассмеялась, говоря:
– Ты ведь не хочешь до конца своих дней здесь работать? Из тебя получился бы отличный дизайнер.
Я улыбнулась, и по моей улыбке Саша поняла, что я не вернусь, и что мой ответ будет всегда один и тот же. Она пожала плечами и отступила.
– Как знаешь.
Саша хотела уйти, но потом вдруг замерла, обернулась ко мне и шепотом, словно боясь, что кто-нибудь услышит, сказала:
– Я могла бы одолжить тебе деньги на обучение. Родители оплатят, и слова не скажут.
Я нервно усмехнулась, ответив грубее, чем рассчитывала:
– Обойдусь.
– Ох, Лина, я же от чистого сердца! Уйми свою гордость, она тебе мешает.
Саша коснулась моей руки, но я отпрянула. Меня почему-то задели ее слова: я почувствовала себя униженной ее жалостью.
– Перестань это делать, ясно?
– Что делать?
– Перестань жалеть меня. Меня тошнит от этого. Ты даришь мне одежду, духи, предлагаешь оплатить учебу, ожидая, что я с радостью соглашусь. Ты хочешь, чтобы я была у тебя в долгу, чтобы ты тешила свое самолюбие. Но знаешь что? Легко быть добрым и щедрым, когда у тебя все есть.
Саша молча смотрела на меня, а затем бросила тряпку на стол и отвернулась. Она обняла себя руками, продолжая молчать. Когда она заговорила, я вздрогнула от ее холодного, отстраненного голоса.
– Разве у меня все есть?
– тихо спросила она.
Я заметила, как она сжала руки, вцепившись в майку.
– Ты думаешь, если у моих родителей есть деньги, значит, у меня все есть?
– Саша грустно засмеялась.
– И раз у нас есть деньги, а у тебя их нет, я тебя жалею?
Она опустила руки и обернулась. Саша успокоилась, и теперь ее голос казался живым и жизнерадостным, как и всегда, только слова были точно противоположны:
– Мама с папой всегда ругаются, лет пять обещают друг другу развестись. Сейчас мне уже все равно, но когда я еще в школе училась, меня это очень беспокоило. Папа постоянно приводил своих одноразовых подружек, позволял им вести себя как дома и обращаться со мной, как с прислугой. Мне всегда приходилось за ними прибирать.
Саша рассмеялась, слишком громко и потому наигранно, нервно убрала с лица прядь волос и продолжила:
– Мама винила, и сейчас винит, во всем меня. Помню, она как-то сидела на кухне, курила какие-то дешевые сигареты - деньги у нее были, но покупала она почему-то только самые дешевые - и беспокойно дергала ногой. Она подозвала меня и велела сесть рядом. Лицо у нее было измазано в растекшейся туше, красная помада осталась лишь на контуре губ. Я не говорила ни слова, мама тоже молчала, выпуская облака дыма прямо в меня. А потом она резко заговорила: "Ты, паршивка, во всем виновата. Я люблю тебя, но ты сломала мне жизнь. Я ведь не хотела ребенка, но полюбила, как только тебя, малышку, передали мне в руки, еще в роддоме". Она усмехнулась, словно не веря в это, и добавила: "Он изменяет мне, потому что я отдала всю свою молодость и красоту тебе!". На ее глаза навернулись слезы, и она закричала, чтобы я убиралась в свою комнату.