Водитель трамвая

Бушуев Сергей

Я быстро нажал на ходовую педаль, и снова вернул ногу на тормозную, вдавив её изо всех сил. Включился рельсовый тормоз. Трамвай немного снизил скорость, но до полной остановки ему оставалось ещё весьма далеко. Мы вплотную приблизились к деду. Я уже видел его сгорбленную спину, на которую наезжает кабина… мыслишки там всякие в котелке закипели, типа, не все пешие прогулки одинаково полезны… однако, вагон проехал, а никакого удара не последовало. Затем справа, буквально в нескольких сантиметрах показалась скорбная фигура бредущего пилигрима. Поразительно! Только чудом старик разминулся с трамваем! Буквально в сантиметрах. В мгновениях. Он шёл также спокойно дальше, даже не обратив на нас внимания. Как на танке. Наверное, именно такие люди брали Берлин. Не знаю. Но в любом случае в тот раз пронесло. В хорошем смысле как вы понимаете. Мы проехали, на остановке высадили пассажиров и двинули

дальше. Я всё ещё находился под впечатлением, потому слегка дрожал и вертел головой. И как вы думаете, что первым делом мне сказал наставник? О том, какой я невнимательный дурашлёп? Или как мы его все достали? Или что он больше не хочет меня стажировать? Нет. А заявил он следующее:

— Вот сколько ты сейчас летел юзом? А? Почти сто метров! Прокатил вагон. Когда приедем в депо, на проточку его за твой счёт поставят. Понял? Не за мой, а за твой.

И всё. Больше ни слова об этом. До деда (а, равно как и до всех остальных) как я уже уяснил себе, моему тогдашнему наставнику было столько же дела сколько кудрявому пуделю до улучшения работы системы общественных туалетов Москвы. Излишне мне кажется сообщать, что в тот момент, я был бы согласен проточить за свой счёт все вагоны всех московских депо, лишь бы подобных случаев не повторялось.

Другое яркое воспоминание касаемо Шлакова относится к его рассказу о денежной купюре достоинством пятьсот рублей. Мы работали утреннюю смену. Кромешная ночь за стеклом. Мы отстаиваемся на остановке, дабы не приехать на конечную раньше положенного. И мой наставник посвящает меня в детали продажи талончиков.

— Наша зарплата зависит целиком от талончиков, — по-старчески вздыхая, трещит он. — Да-да, именно от них. А ты думал от езды? Не — е — е — т! От продажи талонов. И у тебя всегда должна быть мелочь на размен. Чтобы дать сдачу. Вдруг к тебе кто-то подойдёт с утра? Ну? Что тогда? А у тебя нет сдачи. И ты не сможешь продать талон. Потеряешь в деньгах. Вот я однажды, таким образом, заработал пятьсот рублей.

— Это как же? — поинтересовался я.

— А вот так. Подошёл к моей кабине какой-то пьяный мужик. Рано утром. Как сейчас. Попросил продать талон. Дал пятьсот рублей. А я смотрю, что он пьяный. И даю ему сдачи сорок семь пятьдесят. Он взял, сказал спасибо и ушёл. Я тут же положил в сумку полтинник. А пятьсот рублей убрал в карман. Вдруг думаю, он очухается, и подойдёт. Так и случилось. Минут через двадцать. Подошёл и сказал, мол, вроде я вам пятьсот рублей давал. Я тогда при нём залез в сумку, показал этот свой полтинник — якобы его — и ленты с талонами. Он и ушёл. А не было бы у меня с собой мелких денег, я бы так и заработать не смог. Понял?

Когда Шлаков говорил всё это, у него на губах сияла счастливая улыбка, и вообще всё лицо горело от гордости и сметливости которую он, по его мнению, проявил.

Я же про себя помнится, подумал: какая же ты мразь! Вслух, разумеется, я ничего ему сказать не мог, но на всю жизнь затаил к нему пренебрежение и подозрительность. И не напрасно. Впоследствии я много раз сталкивался с его мелочностью, изворотливостью и нечистоплотностью, хотя он и считался в депо чуть ли не самым уважаемым и авторитетным наставником. Вы удивлены? Ничего не поделаешь. Я же предупреждал: данная книга в первую очередь о нравах, и писать я буду только правду. Какая бы она ни была.

Во время работы Шлаков мне практически ничего не объяснял. Исключение составляло лишь всё так или иначе связанное с надувательством в той или иной форме. Например, когда я только стал ориентироваться в расписании, мне трудно было понять многие его действия. Как это выглядело? Извольте. Мы подъезжаем к остановке «Детская поликлиника» со стороны строгинского моста. Справа от нас подъезжает двадцать восьмой маршрут. Водитель смотрит в расписание и показывает на пальцах: 5. В ответ Шлаков показывает ему также на языке глухонемых: 3, и прибавляет, уже обращаясь ко мне:

— Давай, поехали. Пошёл он на хуй. Нечего его пропускать.

И мы катимся вперёд. А смысл в следующем. Двадцать восьмому маршруту нужно быть на Щукинской в двадцать пять минут. Например, в одиннадцать двадцать пять. Или в двенадцать двадцать пять. Часы тут не важны. Важны минуты. А нам на Щукинской следует находиться в двадцать шесть минут. Шлаков же показал, что в двадцать три. И проехал вперёд. Стало быть, двадцать восьмой маршрут будет плестись за нами. А поскольку наш путь, как и его, лежит в сторону Сокола, все талончики по идее будем собирать мы. Вернее пожинать всю выгоду от продажи талонов входящим пассажирам. Ведь им чем быстрее доберёшься, тем лучше. А расписание от Щукинской у всех синхронно. То есть если двадцать восьмому быть на Щукинской в

двадцать пять минут, то на улице Курчатова в двадцать девять, и соответственно на Соколе в тридцать девять. А нам везде на минуту позже. Вот Шлаков и носился всегда с небольшими нагонами, дабы обогнать всех и продать как можно больше талонов. И, разумеется, затягивал другие маршруты (то есть ехал не спеша уже в обратную сторону, снова продавая талоны входившим пассажирам), чем вызывал даже не недовольство, а подчас звериную злобу других водителей. Те ведь тоже были нищими и считали каждую копейку. Впрочем, справедливости ради стоит отметить: подобным образом работали очень многие. Подчас возникали серьёзные конфликты. Особенно ругань стояла на утренних «маршрутах». Помните? Это автобусы, доставлявшие водителей в депо по утрам. Представляете, что там творилось в три часа ночи? Когда в одном и том же автобусе встречались двое водителей (а иногда и много-много больше) с разных маршрутов, которые накануне весь день «таскали» друг друга в борьбе за продажу талончиков. Скандалы были, будьте здоровы! Хотя положительный момент в этом также имелся: на работу уже прибывали вздёрнутые и проснувшиеся. Готовые к труду и обороне. А как вы думаете можно ещё сразу проснуться в три часа ночи? Ведь водители не терминаторы, а такие же люди. И им также хочется спать. И также тяжело вставать. Однако подробнее обо всём этом я расскажу попозже. А пока закончу о Гермесе Трижды Величайшем.

Шлаков всегда хвастался. Всем. Когда уставал хвастаться своими трамвайными подвигами, находились другие темы.

— Вот я когда — то был очень толстым человеком! — бахвалился он с напыщенным видом. — И что же? Сам сбросил лишний вес! Совсем. Мне один врач всё объяснил. Надо есть часто, но понемногу. А то, что же, я вон посмотрю: сидят многие, жрут-жрут, жрут-жрут, уже икают, а всё жрут. Да остановитесь же, наконец! Хватит жрать! Или вот водители мне часто говорят: мол, там болит, здесь болит… якобы всё от работы. Позвоночник устаёт. Трясёт на рельсах постоянно. Я у них спрашиваю: а что ты жрёшь? Он и рассказывает: прихожу ночью с работы и к холодильнику. Нажирается то есть. Я ему и говорю: так ты продолжай нажираться на ночь, у тебя ещё и жопа заболит!

Особенный фетиш был у Шлакова в отношении сломавшихся трамваев. А такое случалось сплошь и рядом. Тут он первым выбегал — даже если мы стояли далеко от места происшествия, и, забравшись в небольшую толпу водителей, начинал давать советы. Видимо подтверждал свой высокий идейно-художественный профессиональный уровень. Попутно выяснял, кто, что делает не так, дабы потом при случае настучать кое-кому из начальников. И блеснуть знанием всех и вся.

Один раз он стал хвалиться своей закалённостью. И дабы продемонстрировать это мне — мне!!! — выбежал на улицу из кабины в одном лёгком свитере купить хлеба. А стояли сильные морозы. Градусов двадцать пять. Дело случилось возле станции метро Войковская. Мне он повелел идти на круг. А сам присоединился позже. Когда я развернулся. Кстати, это был первый раз, когда я ехал один без наставника, но с полным вагоном пассажиров. Ощущения оказались боязливыми и странными. Спустя пять минут прискакал и Шлаков с батоном хлеба. Весь сине-зелёный и со стучащими зубами. Закалённый, мать его…

Но особенный момент приключился у него в ту самую пору. Мой наставительный Гермес невероятно проникся симпатией к некой молодой особе по имени Марина. Он её стажировал до меня и до толстяка. И когда она ехала нам на встречу, романтично моргал ей фарами, бежал к ней и о чём-то недолго беседовал. Один раз мне даже показалось, будто он её поцеловал. Впрочем, врать не буду, была ночь, и луна вперемешку с облаками, но по виду случился поцелуй. Прямо когда наши вагоны сошлись на Щукинской.

Однако не всё шло так уж ровно у Гермеса. В наказание за всё вышеперечисленное случай послал ему удивительно ревнивую и крикливую жену. Крикливую по его мнению, безусловно. Потому что, на мой взгляд, женщина она весьма достойная. Во всяком случае, сколько бы я с ней не общался, ничего кроме положительных эмоций она у меня не вызывала. Да и если войти в её положение… м-м-м… жить с таким кренделем… как бы это сказать помягче… не у всякой даже укладчицы шпал нервы выдержат. Я ихний скандал увидел прямо на третий день. И претензии из-за него Шлаков предъявил не кому-нибудь, а мне!!! Представляете? Шлакову кто-то подарил коробку конфет. Жена спросила, откуда мол? Он доверительно сообщил: ученик подкинул. Она спросила у меня. Я естественно знать не знал. Ага, решила она, стало быть — любовница подарила. И давай ему по ушатам ездить. Затем он мне. После чего сидел полдня в своём трамвайном углу насупленный и злой на весь прогрессивный человеческий мир. Потом узрел навстречу Марину и оттаял.