Водораздел
Шрифт:
Три серьезных последствия имел этот суд для Поавилы. Во-первых, после этого случая его прозвали Пулькой-Поавилой. Во-вторых, с тех пор он уже не верил ни в какие амулеты. И в-третьих, сказав: «Ну их к бесу, этих руочи», — он направился в Петербург.
У известного кимасозерского купца Минина он опять набрал в долг разных товаров и попробовал коробейничать в окрестностях Петербурга. Но и там разносная торговля уже не была доходным делом: в деревнях открывались кооперативные лавки и магазины, принадлежавшие крупным купцам, тягаться с которыми коробейникам было не под силу.
— Хватит мне по свету скитаться, — решил Поавила и вернулся домой.
Многие надеялись разбогатеть на коробейничестве, но мало кому это удалось. Удача сопутствовала лишь Хилиппе Малахвиэнену. Сколотив небольшой капитал сперва на коробейничестве, а затем на торговле птицей, он сумел открыть свою лавочку в Пирттиярви. Но большинство коробейников обычно не могли даже расплатиться с купцами, давшими им товар в кредит, и возвращались домой не богатыми, а горбатыми. В лучшем случае приносили домой какой-нибудь кофейник. Некоторые возвращались с женами, которыми обзаводились в Финляндии, а кое-кто — с венерической болезнью, до тех пор в деревне неизвестной. Правда, кое-кто принес с собой националистические идеи и восхищение Финляндией, но таких было мало. Большинство же, подобно Пульке-Поавиле, хранили в душе горькую память о насмешках и презрении, с которыми встречали коробейников.
Поэтому и был у Пульки-Поавилы шаг тяжел, потому и шел он сгорбясь, как старик. Отправляясь коробейничать, он надеялся, что когда-нибудь будет жить зажиточнее, лучше, чем до сих пор. Но жизнь повернулась по-другому. Пока он ходил с коробом, дома поля позарастали сорняком, а покосы кустарником. Затем братья начали один за другим отделяться. Каждый брал свой надел от поля, свою часть от покоса, корову из хлева, овцу из стада, косу с воронца. Род хирел, а своя семья все росла и беднела. Еще несколько лет назад Поавила старался как-то поправить свою жизнь, старался, но так ничего из его стараний и не вышло. От заманчивых радужных мечтаний осталось в душе лишь разочарование да гложущая зависть к тем, кто оказался удачливее, выбился в люди, разбогател и теперь, как Хилиппа, сидит у других на шее. Вместе с завистью росло в душе ожесточение, заставлявшее задумываться над жизнью. За эти годы заботы и беды покрыли лицо Поавилы морщинами, а в темно-серых глазах появилось выражение усталости и безразличия. Поавила стал вспыльчивым, порой ненавидел даже бога, который одним дает счастье, а другим не дает ничего, и в такие минуты из-за какой-нибудь чепухи он мог оттаскать за волосы ребятишек или накричать на жену. Если уж человеку не повезет, так не повезет. Даже рыба и та в последние годы стала избегать его… И все же Поавила надеялся, что его дети будут жить лучше и умнее, чем он. Нет, себя он не считал дураком, хотя и не умел ни читать, ни писать. Не выучился он грамоте даже за годы своих скитаний. Многие из тех, кто ходил коробейничать, научились грамоте, а он, Пулька-Поавила, так и не научился.
За годы скитаний узнал он много интересного, услышал от своих товарищей и других людей немало удивительных историй. Коробейники обычно останавливались на ночлег все вместе и проводили вечера, рассказывая друг другу различные были и небылицы. Один расскажет сказку о попе и попадье, другой похвастается, как ему удалось одурачить своего заимодавца-купца, третий соврет, что видел водяного. Случалось, оказывался кто-нибудь грамотный и вслух читал книгу или газеты. Пулька-Поавила любил слушать, когда читали. Одну толстую книгу, роман «Федора», он таким образом в течение зимы прослушал от начала до конца. А под Петербургом он познакомился с одним дьяконом. Этот дьякон Игнатий был человеком небогатым, но каждый раз, когда Поавила заходил к нему, покупал какую-нибудь игрушку для детей или аршина два полотна для жены и всегда расспрашивал, как у них, в Карелии, народ живет. Странный был этот дьякон — он даже в бога всерьез не верил, об удивительных вещах рассказывал. Именно от него Поавила узнал, что где-то в России живет очень умный человек по имени Толстой.
— Богатый, говорят, очень богатый, а живет, как простой мужик, — рассказывал потом Поавила Хёкке-Хуотари, с которым он имел обыкновение посиживать зимними вечерами перед камельком, покуривая и вспоминая то время, когда они ходили коробейничать. — Вот это человек. Сам землю пашет и сено косит, книги пишет и требует от царя, чтобы жизнь людям сделали лучше…
Хуоти лежал на лежанке и с открытым ртом слушал рассказ отца.
Дьякона Игнатия отец всегда вспоминал с большой теплотой. И очень гордился тем, что пил чай из одного самовара с таким начитанным человеком. О дьяконе Игнатии он рассказывал всякий раз, когда речь заходила о каком-нибудь ученом человеке, о волостном писаре, о попе или учителе их деревни, и всегда ставил в пример дьякона.
Да, немало повидал Пулька-Поавила, скитаясь по свету, немало услышал интересного. Переменились его представления о жизни, да и характер стал не тот. Но старое крепко сидело в нем. Верил он в православного бога, хотя не всегда крестился и посты не соблюдал. В лешего и прочую нечистую силу он не верил, но, уважая свою мать и даже побаиваясь ее немного, открыто не выражал своего отрицательного отношения ко всяким духам. Однако, невзирая на недовольное ворчание матери, он курил и выпивал, когда представлялся случай. Вернувшись последний раз с коробейного промысла, он принес целую четверть водки и, повернув икону ликом в угол, выпил ее вместе с Хёккой-Хуотари. Тогда Хуоти впервые видел отца пьяным. Наливая водку в чашку Хуотари, Поавила сокрушался:
— Три рубля в кармане, да сто марок долгу купцу Канерве. Вот и весь заработок. А ты остался должен?
— Да что говорить, брат, — засмеялся Хёкка-Хуотари, пощипывая рыжую бороденку. — Сто с лишним марок я должен. Но платить долг не собираюсь. А что? Обзывали рюссями и вообще они нас… Хватит им и того, что с нас содрали на проценты.
Пулька-Поавила одобрительно кивнул. Наполнив опять чашки, он продолжал изливать душу.
— Сколько лет мы с тобой короба таскали?
— Семь лет таскали, — ответил Хёкка-Хуотари.
— А много ли мы добра нажили, скажи мне, соседушка?
— Ничего не нажили, — ответил Хёкка-Хуотари, отхлебнув водки.
— Мы с тобой, что кроты, на своих полях трудимся. Не так ли? А жить-то мы стали от этого лучше? Скажи, соседушка.
— Не стали, — согласился Хёкка-Хуотари и опять хлебнул водки.
— Мы с тобой во всем себе отказывали, берегли все. А толку что? Скажи мне, соседушка. Живем мы теперь лучше?
— Нет.
— Богу молились каждый день. А толку? Живем мы теперь лучше? Ну скажи-ка, соседушка.
— Худо. Худо живем. Бедно.
Отец ударил Хёкку-Хуотари по плечу.
— Верно. Худо мы живем. Ну, а скажи мне, почему так получается? Скажи мне, кто виноват в этом? Я убью его, своими руками прикончу. Видишь, какие у меня руки…
Скрипнув зубами, отец ударил кулаком о стол, так что чашки зазвенели.
— Что ты, сосед? — испугался Хёкка-Хуотари, но отец только махнул рукой и продолжал:
— Есть у меня кому землю пахать да на лошади ездить. А Хуоти я выучу. Дьяконом будет. Эй, Хуоти, иди-ка сюда. Хочешь стать дьяконом? А?
Хуоти и так было страшно, а тут еще отец подозвал его и задал такой вопрос. От испуга он ничего не мог ответить, только сжался весь и всхлипнул.
Потирая слезящиеся от едкого дыма глаза, Хуоти подкладывал дрова в каменку. «Дьяконом стать?..» — вспомнил он слова отца и усмехнулся. Притащив в баню еще два ведра из колодца, он решил, что воды теперь хватит, и оставив дверь чуть приоткрытой, побежал домой встречать косарей.
Иво успел сбросить свой кошель и снимал лапти с разъеденных болотной водой ног, когда в избу вошел отец. Вид у него был злой.