Водораздел
Шрифт:
Хилиппа предупреждал своего гостя, что Мавра держится старых обычаев и с ней надо быть осторожней. Пытаясь сгладить невыгодное впечатление, которое он произвел на старую хозяйку, финн стал оправдываться:
— У нас другая вера, чем у вас, — заговорил он вкрадчиво. Разглядывая икону, он подумал про себя, что православный бог — это всего-навсего лишь намалеванный на деревянной доске идол и что в такого идола и верить не стоит. Вслух же он сказал, словно извиняясь: — У нас, видите ли, креститься не принято.
Потом гость рассказал, откуда он и зачем прибыл в Карелию, говорил о каком-то финляндском литературном обществе, а сам, поглаживая вечное перо, все время думал, с какого конца ему приступить к делу.
— Вы знали сына Архиппы Перттунена Михкали из Латваярви? — спросил он.
— Конечно, хорошо знала.
Бабушка оживилась и стала подобревшим голосом рассказывать, как она со своим покойным мужем заготовляла ягель в лесу поблизости от Латваярви и как однажды осенним утром в те же места пришел за ягелем Михкали с женой.
— Бывало, сидим в избушке, а он целый вечер рассказывает сказки и руны поет. Ох, было у Михкали что рассказать, и песни хорошие знал он, — вспоминала бабушка.
— Вы, наверно, тоже много песен и сказок сохранили в своей памяти? — спросил гость, придвигаясь ближе к Мавре.
— Где уж мне, бабке убогой, старушке дряхлой, — уклончиво ответила бабушка. — Пару плохоньких строчек, три коротеньких песни, шесть сказок скучных… Вот все, что я знаю, что я помню. Нечего мне сказывать, нечего в памяти хранить.
Финн достал из внутреннего кармана записную книжку в клеенчатом переплете. Он думал, что Мавра будет ему рассказывать все, что знает и помнит, но бабушку не так легко было уговорить. Она не отказывалась и не соглашалась. Она привыкла рассказывать сказки и предания вечером, в сумерки, когда все дневные дела сделаны.
— Кто ж это сказки среди бела дня рассказывает, — указала она, собираясь встать.
Гость снял пенсне.
— Ну хотя бы одну сказку, — попросил он. — Вашу сказку напечатают в книге. Люди прочитают ее. Я могу заплатить вам…
И он звякнул кошельком.
То ли деньги смягчили бабушку, то ли она просто решила уступить, но она начала рассказывать:
— Жили-были старик и старуха. Было у них три сына…
Финн нацепил пенсне и стал записывать.
— … А в пороге пенистом, меж скользкими камнями, лежала щука, — продолжала бабушка. — Ивана-пепельник вскочил ей на спину и…
Гость так увлекся, что стал тихонько насвистывать.
— Чего беса кличешь? — возмутилась бабушка.
Магистр не сразу понял, что случилось. Потом снял пенсне и растерянно пробормотал:
— Простите.
Но такое бабушка не могла простить.
— Греха не боится, беса зовет, — ворчала она, забираясь на печь.
Мать с невозмутимым видом, словно не замечая, что произошло, стояла перед печью, помешивая на шестке кашу, в которую бросила щепотку взятой в долг у Хилиппы соли.
VII
С улицы донесся звонкий смех. Хуоти выбежал на крыльцо.
По прогону веселой гурьбой шли деревенские мальчишки и девчонки, кто с корзинкой в руках, кто с лукошком под мышкой.
— Куда вы?
— За речку, по ягоды! — крикнула Иро, показывая лукошко. — Пойдем с нами.
Хуоти вернулся в избу.
— Я пойду за ягодами, — сказал он, надевая картуз.
— Хуоти, поди-ка сюда, — позвала его бабушка.
Хуоти залез на печь.
Бабушка с таинственным видом стала шептать ему на ухо.
— Запомнил? — спросила она, когда Хуоти спрыгнул с печи.
— Запомнил, — заверил ее Хуоти, надевая на пояс ремень с ножнами.
Выбежав на улицу, он торопливо пошагал к речке. За мостом свернул направо и по узкой коровьей тропе побежал к Вехкалампи. Неподалеку от ламбы он отыскал росшую на южном склоне березку высотой в человеческий рост и быстро наломал веник. Связывая веник, Хуоти удивлялся: «Зачем он бабушке?» Этого она не сказала. Хуоти знал только, что наломать этот веник должен мужчина и из лесу принести его должен мужчина, чтобы мягкие листья его пахли мужским духом. И вообще изготовление этого веника было делом таинственным и сложным. Его нельзя было ломать с любой березы, а непременно с такой, что растет на берегу одинокого лесного-озерка, между двумя елями, на полуденной стороне. И чтобы высотой она была в человеческий рост. И притом березку нельзя рубить, а надо ломать ветки так, чтобы ни один человек не видел и чтобы в это время пели птицы и солнце своими лучами освещало вершину березы. Домой его тоже нельзя нести, как обычный веник, а надо связать над тропкой за вершины две молодые березки и проползти под ними, как в воротца, с веником в левой руке.
Хуоти сделал все, как наказывала бабушка.
По небу торопливо плыли тучи, то и дело закрывая солнце. Ветер покачивал вершины деревьев. Лес глухо шумел. Хуоти остановился и стал прислушиваться. «Где-то здесь они должны быть…» — подумал он о ребятах, ушедших за ягодами.
Хуоти спустился в лощину. И тут же слева донесся крик:
— Чур, моя кочка, чур я…
Чуть в сторонке звонкий голос запел:
Пусть уж лучше в девках буду. За богатого не выйду, выйду за любимого, с берега родимого.Хуоти узнал голос Иро и стал подкрадываться к ней. Между березами мелькнуло ситцевое, в красный горошек, платье и две беленькие косички. Спрятавшись за густой елочкой, Хуоти вдруг рявкнул, подражая медведю, таким страшным голосом, что девчонка выронила лукошко, рассыпав половину ягод на землю.
— Лешак проклятый! — всхлипнула Иро, вся бледная от испуга, когда Хуоти подошел к ней.
Он стал помогать ей подбирать высыпавшиеся из лукошка ягоды, но Иро сердито крикнула на него:
— Уйди ты…
— Да не сердись… — сказал Хуоти, продолжая собирать чернику. Ягоды были уже мягкие, поблекшие: их тоже прихватило заморозком.
— Иро, а я тебя видел во сне, — сказал Хуоти.
Иро ничего не ответила.
Хуоти стал рассказывать, какой сон ему приснился.
— Будто катаемся мы с тобой на лодке. Ничего не говорим. Я гребу, а ты правишь.
Иро подобрала рассыпанные ягоды и вдруг, хлопнув Хуоти по спине, бросилась бежать к подружкам.
— А тебе меня не догнать… — крикнула она.