Водяной
Шрифт:
В прихожей — ваза с тюльпанами. Я сразу почуяла запах маминых духов — тех, дорогих, которыми она почти никогда не пользовалась. И все равно до меня не сразу дошло, что происходит: рюкзак на полу, потертые ковбойские сапоги, кожаная куртка на вешалке. Но все же дошло.
Я быстро поправила волосы, попыталась стереть грязное пятно на брючине и сама себе удивилась: неужели это ради него я прихорашиваюсь?
Голос в гостиной — знакомый-презнакомый, хотя я не слышала его почти год. Он же почти никогда не звонил из тюрьмы. Вообще не любил говорить по телефону, а если говорил, то мрачно и односложно, а иногда бросал трубку посреди разговора.
По радио звучала какая-то сентиментальная мелодия, и я слышала, как он подпевает. Потом возник еще один голос, пописклявее, чем папин, но не мамин и не братишки, а мужской. Мужской голос, только писклявый. Пошутил, должно быть. Потому что папа захохотал своим странным кашляющим смехом, как поперхнувшийся лис — я однажды слышала в зоопарке. Из гостиной появилась мама с подносом в руках и, увидев меня, просияла:
— Нелла, привет! Знаешь, какая новость? Папа вернулся! С ума можно сойти! Он ошибся, не так прочитал постановление. На три недели ошибся! И вот на тебе — трах, бах — появился! Часу еще не прошло. Ты что, не рада? Иди скорее, поздоровайся с папой.
Она хорошо выглядит — в вязаной кофте и юбке, белый шейный платок… и не просто хорошо, она выглядит влюбленной! Щеки розовые, надела самые лучшие свои сережки — красные камушки в серебряной оправе, а под ухом синяк от засоса. И движется как-то… легко, красиво. Я давно не видела ее такой счастливой.
— И Лейф тут… ну, приятель его. Я сейчас, только стаканы захвачу и сигареты.
В первый момент я его просто не узнала. Голова бритая, а весит килограммов на десять больше, чем когда я его в последний раз видела. Джинсы. Рубашка с короткими рукавами. Новая татуировка: змея обвивает руку. Когда он сел, у него были бакенбарды и конский хвост до лопаток. А сейчас совершенно лысый. Наверное, сегодня утром побрился — маленький порез с запекшейся кровью выглядит совсем свежим. Я почему-то не могла отвести глаз от его черепа, странного, шишковатого, с печеночными пятнами, похожими на мокриц.
Рядом с ним дядька, я его никогда прежде не видела. Тоже лысый, небольшого роста, но здоровенный, как бык.
— Привет, папа, — тихо сказала я.
Он меня сначала даже не заметил, повернул голову в другую сторону, точно услышал голос из-за стенки. Роберт сидел на корточках на полу рядом с ним, весь красный от возбуждения.
— Нелла, вот ты где! — Обнаружил наконец. — Иди скорее сюда, я тебя обниму!
Он обнял меня с такой силой, что больно стало, и боль эта каким-то образом сочеталась со всем букетом его запахов: вечный лосьон после бритья, сладковатый запах пота — его пота, только его, ни у кого не было такого запаха. Спиртное и табак. Он отпустил меня и удержал на вытянутых руках. Я посмотрела ему прямо в глаза — никакого блеска, никакой глубины, никакого выражения, прочитать, о чем он думает, невозможно, разве что где-то на самом дне этого до странности пустого взгляда.
— Леффе, поздоровайся с дочкой. Это Петронелла.
Папин приятель коротко кивнул, не отводя взгляда от зажатой в кулаке пивной банки. И у него тату. Голая женщина на одном предплечье, сердце, пронзенное стрелой, — на другом. А на шее свастика, наполовину прикрытая массивной серебряной цепью.
— Погляди только, как на мать похожа. Видишь? Цвет глаз одинаковый, и такая же тощая. Черт подери, Нелла, как твои дела, девочка?
— Нормально.
— Ты что-то совсем не выросла с тех пор, как я тебя видел. Я-то думал, уже не знаю какая длинная. Как в школе?
— О'кей.
— Смотри не перетрудись. Ничего хорошего — читать целыми днями. Может отрыгнуться. Кое-кто становится таким умным, что превращается в идиота, если ты понимаешь, о чем я говорю.
Он переводил взгляд с меня на Роберта, словно пытался сообразить, кто из нас больше нуждается в его внимании.
— Больше всего, ребятишки, мне не хватало вас. Разрази меня гром на этом месте, если вру. Я, конечно, не большой мастер звонить или там письма писать. Так уж получается в тюряге… человек ну вроде бы замыкается в себе, чтобы умом не сдвинуться.
Он прокашлялся и сплюнул мокроту.
— Роберт! Притащи-ка еще несколько баночек, они там, в рюкзаке. В боковом кармане.
Осчастливленный почетным поручением, Роберт вскочил и выбежал в прихожую. Радио ни с того ни с сего замолкло, и наступила внезапная тишина, только позвякивание посуды с кухни — мама возилась с чем-то. Папа посмотрел куда-то мимо своими странными, точно нарисованными глазами:
— А ты заботилась о младшем братишке, пока я там был?
— А то.
— Помогала с уроками… и все такое?
— Конечно.
— Молодец. Трудновато ему учиться, эти чертовы проблемы с усвоением материала… — повторил он слышанную где-то формулировку. — А дочка моя, — он повернулся к приятелю, — дочка моя просто гений. Высшие оценки по всем предметам. Не знаю, в кого она… не в меня, это уж точно. Я в школе даже таблицу умножения толком не выучил. Папаша никак не мог с этим смириться. Не хочу, орал, жить под одной крышей с идиотом. Ну и колотил же он меня, когда я приносил дневник с отметками!
Отец неопределенно помахал рукой, и приятель услужливо пододвинул ему пачку сигарет.
— Кстати, ключи от машины у тебя? Нужно кое-что провернуть. Скажу только бабёнке…
— А что это ты ее так называешь?
— Как? Бабёнка? Ты только к слову прислушайся: бабёнка. Почти что бабочка… Очень даже ласково. Ей нравится.
— Я просто не хочу неприятностей. Ты уверен, что не хочешь задержаться? Детишек не видел целую вечность.
— Все нормально. Целый год без меня обходились, еще пару часов перетерпят как-нибудь.
Он замолчал — вернулся Роберт, прижимая к груди целую охапку банок с пивом. Он поставил их на стол, и что-то в его позе или в движениях было такое, что я вдруг подумала: до чего же он похож на отца! Вырастет — и будет еще больше похож. Снаружи, может, и похож, а внутри совсем другой.
— Ты что, уже уезжаешь? — спросил братишка.
— Ненадолго. Надо кое-что сделать. Только без соплей, черт тебя…
— О'кей, папа…
— Я серьезно, не думай, что шучу. Мне нужны покой и тишина, я же дома. Ты даже представить не можешь, что там за жизнь… там, откуда я приехал. А теперь-то еще хуже, чем раньше, — сплошные иностранцы. Турки, югославы… хрен их знает, кто они… дерьмо всякое, одним словом. Не так, что ли, Леффе?
— Еще бы не так! Хуже того. Скоро в тюряге и по-шведски не поговоришь. Теперь там и вьетнамцы, и черножопые, и черт их знает, откуда они понабились.