Военно-морские рассказы
Шрифт:
Ганитулин наблюдал это священнодействие как пенсионерка мексиканский сериал. Он даже рот открыл. И сделал буквой «О».
Быстов, прикинув на глаз количество «живой воды» в кружке разбавил ее обычной, из системы, поболтал, следя, чтобы жидкости перемешались равномерно.
— Ну, — сказал он, выдыхая. — Твое здоровье. — И кивнул Ганитулину.
— Он технический! — взвизгнул Ганитулин, наблюдая с таким трудом добытого спирта последний путь.
«Голт! — сделал Быстов. — Х-ху!».
И поставил пустую кружку на
— Пойду-к я. На мостик. — Старый открыл дверь и одной ногой ступил в коридор. — Воздухом подышу.
В глазах Ганитулина навсегда застыло выражение непроходящей тоски.
— ... огромное такое, страшное, на весь коридор. Кидается на меня из темноты и мычит: «У-у-у, у-у-у!», — сказал Быстов, делая страшные глаза и разводя в стороны руки. В поисках размера, вероятно.
Я покивал, соглашаясь. Во время первого шторма, накрывшего наш «свежесрубленный» кораблик в Черном море можно было увидеть и не такое. Бывало, дверь откроешь, а оттуда на тебя... Нечто. Вываливается. Руки дрожаще растопырены, пальцы судорожно хватают воздух, глаза выпучены, кровью налиты, щеки раздуты — как мяч футбольный в рот впихнули. И накачивают. Зубы стиснуты. Аж до скрежета.
Корабль на борт кладет — в глазах тоскливый ужас и сквозь зубы... прорывается со стоном. Руки — к лицу в тщетных попытках, и летит это Нечто с грохотом, извергая попутно, куда придется.
А в особо людных местах они целыми стаями... шастают.
Да-а, укачиваться хреново.
— Стой! — Довольный зам взмахнул обеими руками. — Приехали.
Матрос-водитель — лопоухий первогодок — выскользнул из кабины грузовика, вытер вспотевшее лицо черной пилоткой и покосившись на улыбающегося капитана третьего ранга, кинулся открывать борт.
— Сигареты получили, — поставил нас в известность зам. Таким тоном, словно сам набивал и заворачивал каждую.
— Угу, — сказали мы, стоящие у трапа в расслабленном состоянии. — Хорошее дело.
Некурящему не понять беспредельной радости, нарисовавшейся на монгольском лице Быстова, при виде забитого картонными коробками кузова. А потому что вдали от берегов — это всегда надолго и... мотыжно.
Потому что это в городе можно подойти к киоску, кинуть двадцать копеек (так, чтоб со звоном) и сказать: «Дай... этого... «Примы» дай».
А в море ты бы и рубль бумажный на прилавок бросил. И языком по зубам лязгнул... чтоб со звоном. И даже сказал бы: «Сдачи не надо».
Одна беда: нет в море киосков. Ни одного нет.
Потому и расплылся в улыбке старший матрос Быстов, что опухоль ушей в следствие недостатка никотина ему уже не грозила.
Ну... почти не грозила. Ибо Быстов пересчитал ящики в кузове, перемножил количество ящиков на количество пачек, а количество пачек на количество сигарет...
Потом разделил все это на предполагаемую численность курильщиков...
И поскучне-е-ел.
— Товарищ капитан третьего ранга, — обратился водитель к заму, — сам я разгружать не могу.
— А ну, товарищи моряки, — весело обратился зам к нам, стоящим все так же расслабленно, — разгружайте.
— Хм, — ответил вахтенный у трапа. — Я не могу. — И демонстративно поправил красную повязку. — Наряд.
— Верно, — сказал зам. И посмотрел на меня.
— Нет, — ответил я на его взгляд. — Пусть носят курильщики. — И демонстративно помахал перед собой растопыренной ладонью. Дабы зам убедился... что я ни в коем случае не принадлежу к их числу.
— Тоже верно, — хмыкнул зам. И перенес взгляд на Быстова.
— Дембель, — задумчиво ответил Быстов, мысленно все еще подсчитывая.
Зам аж позеленел.
— Так вот, товарищи, — сказал нам зам на вечерней поверке, и лицо его торжественно сияло. — В связи с ВЫБОРАМИ, — он так и произнес, каждую букву заглавной, — завтрашний день объявлен праздничным.
Зам выдержал паузу. Чуть ли не МХАТовскую. Он что, аплодисментов дожидался?
Строй равнодушно молчал. Двумстам матросам завтрашние выборы были как взрыв сверхновой на другом конце галактики.
— Поэтому, — продолжил, так и не дождавшийся аплодисментов, зам, — подъем завтра не производится.
Аплодисменты, не аплодисменты, но одобрительного гула зам дождался. Выборы выборами, но если начальство клятвенно заверяет, что завтра даже будить не будет, мы согласны полюбить даже советскую власть. Тоже завтра.
— Единственное, что вы завтра должны сделать, — со слащавой улыбкой продолжал зам, — это проголосовать. Голосование будет в клубе, — он указал на сопку, — агитпункт откроется в...
— Ладно, проголосуем, — дружно перебили зама из строя. — Раз такое дело, то... да. В клубе? Сходим.
— Разойдись, — отмахнулся зам.
Воодушевленные и обрадованные обещанием завтрашнего рая, мы еще долго не ложились спать. А чего? Если завтра... подъем... не производится.
И ровно в шесть утра нас сдернули с коек торопливые звонки.
Оркестр, надрывающийся по случаю постигшего нас внезапно праздника, хором взял фальшивую ноту, когда к нему, из темноты, строем в колонну по четыре выскочили двести озверевших с недосыпу... избирателей и улыбающийся зам в качестве бесплатного приложения.
Вот так мы... избирали... рекомендованного члена. Вот такой вот выходной... получился.
А подъем-то ведь и в самом деле не объявляли. Вместо него сыграли тревогу.
Время 23:25. Вокруг зима, снег, Камчатка — унылый пейзаж военно-морской базы. Вахтенный у трапа занят до невозможности важным делом. Опершись спиной в тулупе на леера, он рассматривает снежинки, задирая голову к свету кормового фонаря. Огромные, разлапистые — они опускаются с шорохом, падают на широкую, конопатую рожу вахтенного, тают, оставляя на щеках пресные капельки.