Военные рассказы и очерки
Шрифт:
Вершинин всмотрелся.
— Пушки, Никита Егорыч. Того гляди, грохнут.
— Да, пушки, оно, конечно… — с уважением и завистью начал Миша.
Вершинин сердито прервал:
— Чего — оно? Ничего не оно! Ну, пушки, пушки…
Он обратился резко к Петрову:
— Поди к мужикам, скажи, что я… я их люблю!
И повторил уже растроганно:
— Я их, скажи, сильно люблю. Так люблю, что вот сейчас встану во весь рост перед винтовками, окопами, перед этой самой колючей проволокой,
Петров отполз.
Вершинин скрутил папироску, затянулся два раза и передал папироску Мише.
— Не курю, Никита Егорыч. Неужели встанете?
— А чего не встать?
— Никак я этого понять не могу!
— А и не надо. Ты себе лежи, Миша. О чем ты думаешь?
— Я? Я, Никита Егорыч, мечтаю о будущем, вспоминаю прошлое, и очень мне, знаете ли, хорошо. И читать хочется. Дайте я вам почитаю Тургенева, Никита Егорыч, наизусть?
— Чего?
— Книгу почитаю.
— Ошалел! Да ты оглянись, Миша, место-то какое!
Вершинин медленно поднялся, вытянулся во весь свой рост и молча стал глядеть на виднеющиеся вдали окопы и холмы. Выстрелы оттуда учащались.
— А луга-то, голубчики, — сказал громко Вершинин, вздыхая, — не кошены. Жаль и глядеть! Трава по пояс, пройтись бы с косой… — Приложив руку к глазам, он вглядывался. — И впрямь — пушки. Генерал-то Сахаров тоже, по-своему, прыткий.
А в овраге, перед спустившимися сюда партизанами, бегал Петров, яростно размахивая руками.
— Поймите же, мужики! Вершинин под пулями стоит!
А вы — в овраге отдыхать? Ради любви к мужикам, говорит, стою! И буду стоять, покеда не убьют меня белые! Слова-то какие, господи!
Молчание. Наконец из толпы раздается строгий голос:
— Нехорошо мы сделали, мужики!
— Нехорошо, — подтверждает после небольшой паузы второй голос.
Петров подсел к мужику, который сказал «нехорошо», и сказал ему вполголоса:
— И нехорошо и стыдно!
Мужик вскочил, закричал:
— И нехорошо мне и стыдно! И чего я вас, дураков, послушался?
— Пушки же!
— Ну и пусть пушки, — продолжал мужик. — А у меня сердце болит! Убьют Вершинина! На всю жизнь — обида!
Молчание. Но это совсем уже другое молчание. Петров, поняв перелом, свершившийся в сердцах, схватил винтовку:
— Стройся!
И мужики выскочили из оврага.
Луга. Холмы. Хороша ты, Кудринская заводь!
Пули либо не долетают, либо перелетают через Вершинина.
Внезапно китаец Син Бин-у поднялся:
— Не могу, нельзя, надо моя стояла лядом!
— Оно, конечно, неприлично, и удивляюсь я самому себе, — сказал Миша, тоже поднимаясь.
Трое стоят в ряд!
Подползают и встают с ними оставшиеся мужики.
Один из них, глядя на следы пуль, обрадованно говорит Вершинину:
— Никита Егорыч, а ведь белые-то солдаты в нас не целятся.
— Ну, брось!
— Вот те крест!
Кто-то строго проговорил, размышляя:
— Может, не хотят? А может, и не умеют?
И когда в стрельбу вступил пулемет, мужик, дотрагиваясь до Вершинина, сказал с восхищением:
— А там, от белых, гляди-ка, кто-то ползет. Храбры, мошенники, ничего не скажу.
Мужики взялись за винтовки. Вершинин приказал тихо:
— Обождать! — И громко спросил — Кто там, в траве?
— Свой, — донесся срывающийся голос.
— Много вас таких, своих, — кладя руку на курок, сказал Вершинин. — Отвечай! Земля?
Срывающийся голос приближался.
— Народу.
— Фабрики?
— Обязательно.
— Мир?
— Без аннексий и контрибуций!
Вершинин опустил винтовку.
— Подходи.
Из травы выкатился Васька Окорок в кумачовой длинной выцветшей рубашке; в руках у него тоже выцветшая фуражка с голубым околышем. Окровавленный, он стоит еще на коленях, как бы не веря в свое спасение.
— Расстрелять хотел генерал Сахаров, а я…
— За что — расстрелять?
— Секретарь я сто двадцать четвертого революционного полка и прокрался к нему внести разложение в ряды противника.
— А где твой полк?
— Как с фронту шел, так по домам целиком разошелся. А у меня дома нету — раз я секретарь революционного полка, — сожгли каратели.
— Грамотный?
— Пишу, читаю.
— Таблицу умножения знаешь?
— Плохо, Никита Егорыч.
— Откуда известно мое имя?
— Ребята сказали, которые должны были расстреливать. «Стоит, говорят, такой в поле, не иначе Никита Егорыч Вершинин, — беги!» Они для виду постреляли мне вслед и только, гляди, щеку задели.
Засвистели пули.
— Э! — вскрикнул Вершинин. — Хорош! Мимо!
— Ранило?
— Хуже. Сапог разорвало. Стяни.
Васька стянул сапог, перевязал рану.
— Наши все тут, Никита Егорыч, подползли.
Вершинин поворачивается в сторону мужиков.
— Давно пора. Теперь и присесть можно. Нечего бога гневить. Перед атакой, значит.
Присели.
Вершинин, обняв винтовку и постукивая пальцами по ее стволу, с горечью сказал Окороку:
— У нас тоже всякие вояки есть. Видел, отступили! А еще большевиками себя называют.
— Надо бы тебе, Никита Егорыч, ячейку, — сказал Васька Окорок. — Будь ячейка, они б ни за что не отступили.