Военные рассказы и очерки
Шрифт:
— Это верно.
— Что?
— А вот насчет господи, — сказал Обаб. — Надо богу молиться, а они уставились на нас, будто на бога.
— Кто?
— Да беженцы.
Незеласов высунулся.
Беженцы, столпившись, восхищенно разглядывали броню вагонов. Учитель, в чистой фуражке и грязном пальто, бережно держа в коротких руках широкий жестяной чайник, ласково обратился к окну:
— Господин капитан! Многие интересуются, почему во время маневрирования на путях ваш паровоз стоит то во главе бронепоезда, то
В глазах у учителя такая тоска, что, кажется, она, отражаясь, дрожит, увеличенная во много крат, на выпуклых боках чайника. Жестяная тоска! Незеласову, на мгновение впрочем, жалко учителя, и он говорит с преувеличенной любезностью:
— У нас, господин учитель, машинист новый, с товарного поезда. Он не привык водить бронепоезда, и, когда его сердце колеблется, он по старой привычке ставит свой паровоз во главе бронепоезда. Зато он очень верен белому движению и не предаст нас. Эй, Никифоров, покажись!
Это очень хорошо! И беженцы обрадованно закивали головами. Они-то уверены в силе капитана Незеласова, но если еще эта сила вдобавок помножена на преданность нового машиниста — тем лучше. Ах, как приятно видеть такой могучий бронепоезд! Сколько стали, пушек, грохота, дыма, какие подтянутые артиллеристы и как вежлив сам командир бронепоезда, которому, видимо, предстоит великое будущее.
«Так-то оно так, — подумал Незеласов, — но где, однако, этот мерзавец, генерал Сахаров?»
И ему вспомнился вдруг город, вокзал, мастеровой в рыжих опорках, пьяно и вяло плясавший у трактира возле депо, куда Незеласов в сопровождении Обаба и только что взятого машиниста Никифорова пришел осматривать бронепоезд. Осматривал тщательно, лазил среди колес, взбирался на крышу и наконец с удивлением сказал:
«Отлично отремонтировали, шельмецы!»
«По инструкции», — отозвался Никифоров.
«Хочу их „поблагодарить“. Мне их исправность подозрительна: не для себя ли ремонтируют? В голове небось дума: „Упустит капитан Незеласов бронепоезд, а мы его — хап!“».
Но помешал генерал Сахаров.
Возле депо, на шоссе, показалась его коляска. Незеласов, погрозив кулаком рабочим, побежал:
«Ваше превосходительство, ваше превосходительство!..»
Коляска остановилась. Послышался сытый и равнодушный голос генерала Сахарова:
«Говорят, капитан, вы согласились-таки в тайгу? — И добавил насмешливо: — Очень признателен. Там встретимся».
Незеласов обратился к нему почти умоляюще:
«Снаряды, снаряды мне надо, ваше превосходительство…»
Генерал прервал:
«Повторяю, встретимся! Кстати, вам сообщили, чти вы, капитан, наделены землей почти рядом со мной?»
«Землей?»
«Да, вам пожаловали двести пятьдесят десятин. Но я спешу в штаб Дальневосточного командования, извините…»
И, указывая на мазут, которым испачкался капитан, генерал с легким смешком сказал:
«Не надо уж так подчеркивать
Именно в ту минуту, когда Незеласов собрался «благодарить» рабочих депо, которые курили возле дверей, туда пришел китаец Син Бин-у. Китаец сразу узнал капитана, несмотря на то, что Незеласов изрядно испачкался мазутом. Син Бин-у хотел было уйти, но ласковые, пожалуй намеренно ласковые, улыбки рабочих остановили его. Китаец сказал со злостью, поведя плечом в сторону капитана:
— Его меня мало-мало убивай хотела. Моя фанза тут была. Моя флонт окоп копала. Моя плиехала — фанза нетю, дети нетю, жена нетю.
— В восстании, что ли, обвинили? — спросил дюжий, рослый слесарь Лиханцев.
— Да, да. Восстание обвиняй его! Его селдце больно. Его селдиться надо…
Старый железнодорожник Филонов, показывая узелок, сказал китайцу:
— Сердись не сердись, а такая жизнь. Две недели я тоже хожу: передачу сыну не берут… тоже арестован за восстание…
— Моя твоя понимая есть! — закричал китаец.
— Работенку бы ему подыскать, — сказал Лиханцев.
— Пошлем к грузчикам, в порт!
— Нет, слесаря, — вполголоса сказал Шурка, помощник машиниста Никифорова, — лучше пробраться ему в партизаны.
Лиханцев повел, однако, китайца в порт, но в порту тоже признали, что китайцу, пожалуй, лучше отправиться к партизанам. Тогда Син Бин-у поехал на станцию Мукленка. По мнению рабочих, именно на Мукленку, на узловую станцию, должны вести наступление партизаны, там и встретится с ними Син Бин-у.
Глава третья
Возле Кудринской заводи
Городской врач Сотин, пожилой, морщинистый, истощенный заботами, торопливо собирался к больному. Введено военное положение, а на улице уже вечер. Хорошо бы остаться дома, слушать в кресле, как Маша рядом перелистывает Глеба Успенского и гладит кошку, которая то вспрыгнет к ней на колени, то заберется на стол и дотронется осторожно лапкой до книжного переплета.
Жена стоит с раскрытым чемоданчиком, и глаза ее перебегают с лица мужа на лицо дочери. Какая тревога в ее глазах! Как много она чувствует — и как мало понимает в том, что происходит!
Вдруг Маша поднимается и книгой сгоняет со стола кошку, отбрасывает стул и берет накидку.
— Маша? Опять хлопотать?
Мать понимает смысл каждого ее движения. Понимает и Сотин. Он говорит, вздыхая:
— Хлопоты перед властями уже не помогут.
Дочь перебивает его:
— Однако полковник Катин еще третьего дня обещал…
— И обещания его не помогут. Дело в том…
На лице врача — и ужас перед властью, и смирение перед действительностью, и восхищение подвигом, и самое обыкновенное стремление сообщить новость.