Воевода
Шрифт:
— Ну и вездесущ ваш келарь! Видать, суемудрый муж, — не сдержал усмешки Дмитрий. — Как же он избежал плена?
— Хитростью! Втайне от митрополита Филарета присягнул на верность королю Жигимонту.
— Так это не хитростью, а предательством называется! — не удержался Дмитрий.
— Он же не для себя старался! — укоризненно ответил монах. — Отец Авраамий об обители нашей пёкся. Ведь он получил от Жигимонта тарханную утвердительную грамоту на все монастырские вотчины. Жигимонт его так возлюбил, что в грамоте назвал Авраамия своим «богомольцем» и повелел архимандриту и братии за него, господаря, и сына его, Владислава, Богу молити.
— Это же страшный грех! Чтоб Православная Церковь молилась за католика! — в ужасе воскликнул князь.
— Тот грех отпущен преподобным Дионисием! — важно провозгласил монах. — Ибо делалось сие во имя процветания обители.
— Ложь во спасение! — грустно усмехнулся Дмитрий. — Но ложь всё равно остаётся ложью! И значит — это зло, в какие бы красивые слова она ни облекалась.
...Наконец решено было перевезти Пожарского из монастыря в его поместье Мугреево. Здесь его ждало новое огорчительное известие. Его сосед, давний завистник Григорий Орлов, в момент московского восстания находился в Кремле, в услужении думским боярам. Узнав об участии Пожарского в восстании и его тяжёлом ранении, Орлов тут же накатал донос на имя польского короля:
«Наияснейшему великому государю Жигимонту, королю польскому и великому князю литовскому, и государю царю и великому князю Владиславу Жигимонтовичу всея Руси бьёт челом верноподданный вашие государские милости Гришка Орлов. Милосердные великие государи! Пожалуйте меня, верноподданного холопа своего, в Суздальском уезде изменничьим княжь Дмитриевым поместенцом Пожарского, селцом Ландехом Нижним з деревнями; а князь Дмитрий вам государем изменил, отъехал с Москвы в воровские полки, и с вашими государевыми людми бился втепоры, как на Москве мужики изменили, и на бою втепоры ранен. Милосердные великие государи! Смилуйтеся, пожалуйте».
Это прошение Орлов подал Гонсевскому, и тот милостиво приказал Мстиславскому выдать изменнику жалованную грамоту. Дума, не замедля, известила крестьян Нижнего Ландеха о их новом владельце: «И вы б все крестьяне, которые в том селе и в деревнях и в починках живут и на пустошах учнут жити, Григория Орлова слушели, пашню на него пахали и доход ему помещиков платили».
От неприятных волнений вновь начала кровоточить рана на голове. Мать князя, Мария Фёдоровна, велела срочно доставить знахарку, бабку из дальней лесной деревни. Бабка ловко обрила отросшие за время болезни волосы на голове раненого, обнажив страшный кровавый рубец.
— Фу-ты, Боже мой! — бормотала старушка. — Рана чистая, нет синей опухоли.
Она ловко сжала шрам указательным и большим пальцами и, поплевав на него, зашептала слова заговора:
— Во имя Отца и Сына и Святого Духа, аминь, аминь, аминь! Лягу благословясь, стану перекрестясь; выйду из дверей в двери, из ворота в ворота; погляжу в чистое поле — едет из чистого поля богатырь, везёт вострую саблю на плече, сечёт и рубит он по мёртвому телу, не течёт ни кровь, ни руда из энтова мёртвого тела! Дери дерись, земля крепись, а ты, кровь, у раба Божия Дмитрия Михайловича уймись!
Всё это старушка повторила три раза, не переводя дыхания. Потом она смазала рану смесью из медвежьей желчи, куриных яиц, дрожжей и горелого вина. Кровотечение остановилось, и князь сразу почувствовал себя легче. Прошло немного времени, и в одно прекрасное утро он смог без посторонней помощи сесть на своего доброго коня, а рука его, как прежде, сжимала рукоять сабли.
Но радость оказалась преждевременной. После того как Дмитрий проскакал несколько вёрст и спешился у крыльца, он неожиданно рухнул на землю, и его руки и ноги задёргались в судорогах.
— Чёрная немочь! — в ужасе воскликнула мать, выбежавшая на крыльцо, чтобы встретить сына.
Да, хотя страшная рана на голове и совсем зарубцевалась, однако князю навсегда теперь было суждено страдать от приступов чёрной немочи, или падучей, как ещё называли эту болезнь. После каждого приступа он лежал в бессилии по нескольку дней, страдая от мучительной головной боли. Отныне он выходил из дома только в сопровождении своих стремянных, чтобы не разбиться во время внезапного приступа. К счастью, припадки постепенно стали приходить реже.
Однажды, когда Дмитрий отлёживался на широкой лавке в горнице после очередного приступа, к нему приехали гости из Нижнего Новгорода. Это был старый знакомец Пожарского, с которым вместе они разгромили банду Лисовского, сын боярский Ждан Петрович Болтин, а с ним печерский архимандрит Феодосий и несколько именитых купцов.
Жена подложила под спину князя подушки повыше, так что он смог встретить гостей сидя. После учтивых приветствий гости чинно расселись на лавках напротив князя. Пожарский был смущён, он не любил показывать свою слабость на людях.
— Какие новости привезли, гости дорогие? — спросил он наконец.
Гости переглянулись, решая, кто заговорит первым. Слово взял на правах человека, уже знаемого князем, Ждан Болтан:
— Нижний Новгород гудит, что твой пчелиный рой!
— Что так?
— Были у нас на посаде первого сентября, по случаю Нового года, выборы. Избрали среди прочих земским старостой Козьму Захаровича Минина-Сухорукого. Может, слыхал о нём, князь?
— Знаком я с ним. Добрый муж, честный, — ответил Пожарский. — В голодное время, ещё при царе Борисе, он закупил для меня скот в понизовье. Без его помощи мне бы моих крестьян не прокормить...
— Он с нами был в ополчении под Москвой, — продолжал Болтин. — А когда Ляпунова убили и казаки бесчинствовать над земцами начали, мы и пошли прочь по домам...
— Позволь, Минин — в ополчении? — недоумённо переспросил князь. — Ведь у него одна рука...
— Точно, левая плохо действует. За что и прозвище Сухорукий получил, — ответил Болтин. — Он ещё в малолетстве, когда с отцом соль варил, упал в яму, откуда соль брали. Вот руку и сломал, она и расти перестала. Потому Козьма в город и подался, торговлей стал промышлять.