Воевода
Шрифт:
Потом в его глазах загорелся огонёк:
— Я умножу эти богатства! Надо будет созвать со всей Европы лучших мастеров-ювелиров.
Вернувшись в опочивальню, царевич отпустил Басманова и велел Маржере позвать своего секретаря Яна Бучинского. Тот явился тотчас.
— Что-то я не вижу святого отца Левицкого?
— Важно, чтобы и другие его не видели, — сказал Бучинский. — Не хватало, чтобы русские узнали, что в свите государя есть не просто католики, а иезуиты.
Будучи сам протестантом, Ян терпеть не мог братство
— Как же он прячется?
— В том-то вся хитрость, что никак. Он носит обычное польское платье, и все его принимают за придворного шляхтича.
— Так позови его.
Бесшумной походкой к нему приблизился Андрей Левицкий. Благословив, сказал с чуть заметным упрёком:
— Наконец-то вспомнил обо мне, сын мой!
Царевич упал на колени:
— Прости, отец, мои прегрешения.
Левицкий ласково обнял его за плечи и усадил в высокое кресло:
— Не ровен час, увидит кто. Не до чинов. Я прощаю тебя. Знаю, что ты всё делаешь во имя нашего великого дела.
Сложив руки на груди, он с постным видом возвёл очи горе.
— Есть ли какие новости? — нетерпеливо спросил царевич, не очень доверявший высоким чувствам иезуита.
Тот тоже перешёл на деловой тон:
— Есть, и очень важные. Скончался папа Климент, благословивший тебя на великий подвиг. Избран новый римский владыка, Павел Пятый. Он тоже наслышан о тебе как о верном рыцаре Церкви и прислал своё благословение. Он ждёт...
— Чего?
— Когда ты сдержишь своё обещание, данное курии, и откроешь в Москве и по всей России католические костёлы.
Царевич порывисто вскочил:
— Папе легко из Рима командовать! Но ты, ты, отче, видишь, как шныряют вокруг меня бояре, шагу не дают шагнуть! Ты думаешь, зря настоятель Благовещенского собора говорил о каких-то упрёках? Им только дай доказательства моей любви к Католической церкви — весь народ поднимут против меня! Неужели не ясно?
— Не горячись, сын мой! Я-то всё вижу и всё понимаю. Более того, призываю быть осторожным.
— Лучше бы папа помог мне! — сказал Димитрий, вновь усаживаясь в кресло.
— Каким образом, сын мой?
— Он должен признать за мной право именоваться императором! И должен оказать всё своё влияние, чтобы это право признали все европейские владыки. Я хочу установить отношения и с французским и с испанским двором! За это я клянусь поднять войска против Оттоманской империи. Отпиши ему об этом от моего имени!
Иезуит склонился в поклоне:
— Я сделаю всё, как ты просишь, сын мой.
...Ночью царский дворец полон тайн. Когда царевич в сопровождении капитана шёл по бесконечным узким коридорам, неожиданно под лестницей, по которой они спускались, ему послышался шорох.
— Кто там? — спросил Димитрий с тревогой, хватаясь за рукоять длинного кинжала.
— Твоя совесть! — услышал он приглушённый ответ.
— Жак, посвети! — скомандовал царевич, подойдя к тёмному
— A-а, моя совесть, и, как всегда, пьяна! — облегчённо рассмеялся он, оглядывая человека, прикрывавшего от света свечи лицо широким рукавом.
Человек опустил руку, и Маржере узнал Григория Отрепьева. Был он в бархатном, но рваном кафтане, под глазом огромный чёрный кровоподтёк, и действительно от него шёл устоявшийся густой запах, как от винной бочки.
— Выпил токмо ради смелости, — без капли смущения сообщил Отрепьев. — Чтобы язык развязался.
— Тебе язык скорей завязывать, чем развязывать надо! — со скрытой угрозой сказал царевич. — Слышал я, что болтаешь много по кабакам. Синяк небось там и получил?
— Твои паны руки распустили. Уж больно чванливо себя ведут. Вот мы с казаками их малость поучили вежливости.
— Ещё мне этого не хватало, чтоб мои воины между собой передрались! Так говори, что тебя во дворец занесло? Я же, когда тебе деньги давал, наказывал не совать сюда свой длинный нос! А ты всё-таки сунул. Не боишься, что тебе его прищемят?
Нимало не испугавшись, Григорий сделал елейной насколько возможно свою разукрашенную рожу и с надрывом сказал:
— Вспоминается мне, государь, как в одну голодную лютую зиму бежали из Москвы два нагих и босых инока, а один другому рек: «Вот как сяду на царский стол, сделаю тебя, Гриня, своим канцлером!»
Царевич рассмеялся:
— Ну куда же тебе, Гриня, канцлером? Погляди на себя — пьяница и лодырь. А канцлером работать надо, государственные дела решать! Нет, жаль, что я тебя из самборской узницы вызволил. Сидел бы там сейчас вместе с Варлаамом!
Тон голоса расстриги сделался плаксивым:
— Не хочешь делать канцлером, так хоть деньгами ссуди!
— Уже пропил? — неподдельно изумился Димитрий. — Сколько же в тебя входит!
— Друзей угощал, я человек добрый, а друзей у меня пол-Москвы, ты же знаешь! — хвастливо сказал Григорий. — А кроме того, женщины тоже денег требуют. Это тебе, государь, всё даром даётся, даже царевны.
Димитрий нахмурился:
— Уже болтают? Откуда только проведали?
— Разве у Масальского слуг нет? — оскалился расстрига, показывая гнилые зубы. — Это вы, великие мира сего, на них внимания не обращаете, а они ведь всё видят и слышат!
Димитрий украдкой покосился на Маржере, но тот стоял с каменным лицом, глядя куда-то поверх головы Отрепьева.
— Ну вот что — приходи завтра утром, денег я тебе дам, сколько ты захочешь. Но при одном условии — уедешь в своё поместье, наведаешь матушку и поживёшь там годик-другой.
— Я ж со скуки там помру! — возмутился Григорий. — Уж разреши хоть в Ярославле поселиться.
— Чёрт с тобой! — махнул рукой Димитрий. — А теперь проваливай, видишь, я спешу!
— Небось на свидание? — опять оскалился расстрига. — Что ж, не смею мешать...