Воевода

Антонов Александр Ильич

И вот уже отписка готова, печатями в пакет замкнута. Что в ней написано, Даниил не знал, да и не принято было знать. Борисоглебские тоже вскоре оказались в полном сборе. Правды, поубыло их, всего сто три человека в наличии, а из пятидесяти кто служить при пушках остался, а кто и голову сложил. Прощание с отцом было для Даниила самым тяжёлым часом в его жизни. Опять-таки вещало сердце, что им больше не свидеться, хотя и говорил Даниил: «Ждём тебя, батюшка, в Москве». Отец нагрузил две сумы подарков родным, всё из даров казанской знати, с тем и проводил. У обоих глаза повлажнели, да сдержались воины, не пролили

слёз...

Уходил Даниил из Казани с сотней борисоглебцев, конным строем. Шли правым берегом на Нижний Новгород, на Владимир — самый прямой путь к Москве. За Нижним Новгородом Даниил и его спутники попрощались с борисоглебцами: им предстояло идти берегом Волги на север.

— Вы меня ждите. Скоро гостевать приеду. Авдею низкий поклон передайте, — наказывал Даниил пушкарю Касьяну.

А как ушли борисоглебцы, Даниил загрустил: вроде бы потерял что-то очень дорогое. Но с ним оставались Иван Пономарь и Степан Лыков, было с кем развеять печаль. Иногда Даниил вспоминал старшего брата, с которым, как ему казалось, предстояла нелёгкая встреча. Хотя и был Алексей, по мнению отца, пока в любимцах царя Ивана, да любовь самодержца хрупкая: задень нечаянно — расколется на черепки царская милость. А он, Алёша, ходил по лезвию острой сабли, и испытание его красотой и величием царицы Анастасии могло порушиться от нечеловеческого напряжения. Что говорить, в священных писаниях сказано о беспомощности человеческой перед соблазном. Запретный плод кого не совращал.

Случалось вдруг, из глубины прошлого в сознание Даниила врывался образ Кати. И тогда его мутило бессилие оттого, что он ничем ей не помог, не защитил от полона. В его голове возникали картины того, как захватывают её ордынцы, лишают девственности, чести, достоинства. Даниила обуревала ярость, и он готов был мстить тем, кто лишил его первой любви, кто украл у него невесту. « Да-да, — говорил он себе, — Бог всё-таки наградил меня Глашей, и она не вдруг, исподволь заполнила сердечную пропасть. И хорошо, что всё так получилось. А если бы не батюшкина и матушкина воля? Если бы я взбунтовался против неё? Тогда...» Нет, Даниил всё-таки находил в себе силы отказываться от мысли, что было бы «тогда». Гася ярость, Даниил возносил Господу Богу молитву за то, что он дал ему сына, дал доченьку, которые им любимы, что теперь он искренне любит Глашу и постарается ничем в жизни не огорчить её. И, выходя из тьмы на свет, Даниил пускал коня крупной рысью, словно этим мог в мгновение достичь Москвы. Иван со Степаном пускались за ним вслед.

— Знаем, над чем ты чахнешь, воеводушка, — смеясь, говорил Степан. — Никак не дождёшься, когда нырнёшь в постельку к своей ненаглядной.

— Ну, Степан, у тебя язык острее сабли, — огрызался Даниил и бил его тем же: — Вот как оженим на вдовушке, будешь знать, чем пахнет неволя в жениных объятьях. Так ли я говорю, Ванюша?

— Истинно так. Да мы его на нашей свахе и оженим. То-то будет знатно! Саломея ох какая знатная вдовица, — распалялся Пономарь.

Знали бывалые путники, как скрадывается дорожное расстояние и как незаметно приближается в беседах, в шутках, в подковыривании конец пути. И однажды с высоких холмов Купавны они увидели золотые купола на холмах Московского Кремля. Пономарь громко засмеялся:

— Эвон, Москва-то златоглавая сверкает! Скоро и лапушек своих увидим и погреемся близ них.

Было воскресенье, полуденный час, и Москву заливали колокольные звоны. Все храмы звали горожан на богослужение — воскресную обедню. На душе у ратников сразу стало светло, празднично. Огорчало лишь то, что к обедне им было не поспеть: усталых коней не погонишь рысью. И потому они ехали шагом, а воскресное настроение светилось у них на лицах, согревало души. В начале Арбата Даниил расстался с Иваном.

— Ты никуда не пропадай и загляни днями ко мне, — наказал он ему.

— Помню. Степана сватать пойдём, — засмеялся Пономарь.

Степан не смутился. Он уже свыкся с мыслью, что ему пора расстаться с вольной и непутёвой жизнью холостяка. Четыре десятка миновало, а он один как перст — ни кола, ни двора. Вот и опять в чужие хоромы едет, а если бы своё гнездо да с тёплой жёнушкой... Размечтался Степан и не заметил, как Даниил въехал на своё подворье. А конь Степана заартачился.

— Это что такое? — удивился Даниил.

— Да всё так и должно быть: своя конюшня ему нужна, как и хозяину — своя изба.

— Стёпа, не пой Лазаря. Считай, что мы добрались домой, и, ежели можешь, помоги Захару снять сумы и отнести их в дом.

— Это я за милую душу...

Даниил спешился и пошёл к крыльцу дома, на котором в это время появились все, кто был в палатах. Впереди всех матушка Ульяна, за нею Анастасия с Аннушкой, дальше Глаша с Тархом и Олей. В дверях были видны лица слуг. Даниил первым делом с поклоном подошёл к матери.

— Здравствуй, родимая, явился блудный сын, — тихо сказал он.

— Полно, полно, воеводушка славный, — пропела Ульяна и обняла сына.

— Поклон тебе низкий от батюшки, — целуя мать, произнёс Даниил.

— Здоров ли он? Места себе не нахожу, сны вещие вижу.

— Здоров, матушка. А ежели и прибаливает, то малость. Да жди его скоро домой. До Покрова и прикатит.

Вот и Глаша с детьми дожидается своего семеюшку. У неё на глазах слёзы. Тарх смотрит на отца с удивлением. Лишь Оля протянула к отцу руки, и он поднял её, прижал к груди. А потом и Глашу прижал, и сына потянул к себе. От радости прослезился.

В этот миг пролились слёзы не только от радости встречи, но и от жалости к себе, от зависти к чужому счастью. Анастасия стояла в стороне, прикрыв глаза углом платка, и тихо плакала. Аня, тоже со слезами на глазах, прижималась к боку матери. Даниил увидел это, и у него сжалось сердце: понял он, что в семье старшего брата нет ничего отрадного. Посетовал на Алексея: «Господи, сколько же можно истязать себя и ближних!» Анастасия сильно похудела, от полноты, нажитой в годы благополучия, не осталось и следа. И показалась она Даниилу страдающей святой девой.

А Глаша была в цвету. Сверкающие чёрные глаза играли, манили. Стройная, худощавая, она, словно лань, кружила вокруг Даниила, не могла насмотреться на него. Но вот все вошли в палаты, началась суета. Анастасия и Глафира вместе со слугами принялись накрывать на стол. Даниила Ульяна посадила на скамью у печи и попросила:

— Расскажи мне, сынок, как там страдает мой благоверный? Да не скрывай ничего.

— Домой он рвётся, матушка. И здоровье у него источается. Да откуда быть здоровью, ежели, сколько помню, он всё горел и горел на службе!