Воин вереска
Шрифт:
А на низком крылечке - стройная девичья фигурка с кувшином. Будто только и ждала, что вот-вот из-за холмов кто-то выйдет к ее кукольному обиталищу.
– Да я и не думала бояться-то, - чернявая смотрит с отвагой истинной доверчивости: "Правда не боюсь! Ни капельки! Ну, неужто ты сам веришь, что меня кто-то может обидеть?!"
Искренняя у нее улыбка, щедрая... а на душе отчего-то не теплеет. Непривычна для него такая вот душевная щедрость. Не по себе от неё как-то... Отвык? Да, отвык. За последние восемь лет - напрочь. Страх в чужих глазах полюбить не смог, но смириться с ним - смирился. И перестал убеждать случайных людей, что бояться его не стоит.
– Устал, небось, - говорит девушка.
– Давно в дороге, добрый человек?
Опять "добрый человек"... Это она о нем, о Рэлеке из Гезборга по прозвищу Тихоня. Посмеялся бы, да смешного мало. Наивная деревенская дурочка, сколько же она прожила в своей глуши, что не шарахается при одном только взгляде на его щёку, едва прикрытую редкой бородой?
– Давно, - он протягивает ей опустевшую кружку. Что тут ещё скажешь... Что последний раз видел человеческое жильё три недели назад? Что вторую неделю вокруг - ничего, кроме белого вереска на холмах и болот в низинах? Что пятый день шагаешь пешком, потеряв коня посреди Пустошей? Что два последних дня у тебя во рту побывали разве что скудные капли росы, потому как от жары пересохли даже болота со ржавой тухлой водой? И поэтому теперь, после всех этих мытарств, радушие незнакомой девушки больше удивляет и настораживает, чем приводит в умиление. Ведь смутные ныне времена. Недобрые.
А чернявая - знай блестит глазами и улыбается. Странной, чуть отрешённой улыбкой, словно и не тебе вовсе рада, а всему белому свету. И откуда такие берутся?
– Где родичи твои?
В ответ на осторожный вопрос девушка беспечно пожимает плечами:
– Одна здесь живу.
– Совсем?
– Совсем, - она снова пожимает плечами.
– Почему ты пеший? Здесь так не ходят, здесь только на лошадях.
– Да иду, вот...
Он вспоминает ту остановку у пересохшего ручья, неожиданное ощущение близкой опасности, и щелчок тетивы самострела где-то на вершине холма. Человек сумел уклониться от бельта, конь - нет. А стрелка Рэлек в сгущающихся сумерках даже не разглядел.
– Ты, верно, совсем умаялся идти, - говорит чернявая.
– Заходи в дом, добрый человек. Поешь и отдохни хоть до утра.
И смахивает со лба сбившуюся тёмную прядку...
* * *
...смахивает красивым, замечательно небрежным женственным движением... встряхивает головой... чёрные волосы - точно оживший обсидиан... карие глаза озорно блестят... вот шевельнулись призывно алые губы ... что-то говорят?.. манят?.. соблазнительный изгиб юного девичьего тела... трепет ресниц...
...И вот это тело уже падает в жухлую траву, осатаневший от воздержания мужчина наваливается сверху, ломает отчаянное сопротивление, жестоко и жадно сминает податливую плоть... Над холмами поднимается и гаснет в полуденном мареве отчаянный крик...
* * *
Рэлек вынырнул из омута наваждения. Резко сел, уставившись в темноту, провел рукой по лбу. Пальцы предательски дрожали, лицо покрылось бисеринками пота. Хлынувшая из каких-то потаенных глубин рассудка волна дикого желания разбилась вдребезги о стену ужаса и отвращения к самому себе.
"Вердаммер хинт! Похоже, дошел ты до точки, старый пёс! Слишком долго был один и от одиночества начинаешь сходить с ума!"
Это всё чернявая - её вина. Маленький игрушечный хуторок, как мираж, возник среди вересковых холмов и, как мираж же, растаял за спиной, но что-то осталось в сердце, никак не позволяющее его забыть.
Он протянул руку к фляге, поднял её, взвесил на руке и вытащил деревянную пробку. Вода, всё ещё чистая и холодная, определённо не могла быть видением, и вкус её оставался тем же, что и вчера. Рэлек запомнил его так же хорошо, как и запах волос чернявой...
"Как же так вышло с ней? Ведь просто остался переночевать, желая лишь одного - спокойно отдохнуть до утра. И за вечерей пил только воду... там кроме воды-то и не было ничего."
Колодезная вода и свежие овощи - вот всё, что оказалось на столе у девчонки. Ни животины какой-нибудь, ни даже птицы она не держала. Один лишь небольшой огородик в тени яблонь, и всё. Но гость разочарованным не остался. Он, кажется, никогда ещё так не радовался обыкновенной репе, морковке и капустным листьям. Набил живот травой, будто суслик, а потом позволил себя уложить на колкий и душистый сенной матрас... А вот как на том же матрасе оказалась чернявая - это он уже помнил смутно, и всё то, что они с ней творили потом - тоже. Отчетливо запомнился только вкус её губ - такой же свежий, как и вода из колодца...
Утром он ушёл, прямо на рассвете. Ушёл потому, что причин остаться у него теперь было слишком много. Он боялся, что если задержится ещё хоть на час, потом уже не сможет с лёгким сердцем забросить за спину приятно потяжелевший ранец. Да и девчонка не просила его остаться. Она совсем ничего не говорила, пока он одевался и собирал небогатые свои пожитки, молча помогала: сбегала на огород, надёргала в холщовый мешок рыжих морковок, добавила к ним жёлто-розовых яблок-скороспелок, потом наполнила его объёмистую флягу. Только когда уже прощались, спросила:
– Куда ты теперь?
– В Глет, - ответил он... И на миг вдруг почудилось - блеск в глазах чернявой потускнел, улыбка превратилась в гримасу, выражение лица стало мёртвым и холодным, как у куклы... куклы из кукольного домика... Рэлек растерянно моргнул, и всё вернулось: живой блеск и румянец на щеках, разве что в голосе прозвучало лёгкое беспокойство:
– Вдоль границы с лесом можно встретить тургов-дозорных - они незлые, но лучше уж их стерегись. Дня за два до реки дойдёшь, если поспешишь, а уж на том берегу - там людей много, подскажут дорогу.
– Спасибо тебе, - сказал Рэлек и поклонился - неловко как-то, неуверенно. А девчонка снова улыбнулась и попросила:
– Возвращайся.
Странная такая, неуместная, ни к чему не обязывающая, не требующая даже ответа, просьба.
2 .
Костёр упрямился, не желая разгораться. Угли, разбуженные человеческим дыханием, выглядывали из-под пепельного одеяла, сверкали огненно-красными глазками, сердито потрескивали и норовили вновь скрыться из виду. Рэлек уступать не собирался. Положив в кострище пучок сухой травы, он старательно раздувал то, что не успело остыть с ночи. Дело, давно уже вошедшее в привычку. Поживёшь семнадцать лет походной жизнью - научишься даже посреди голой степи так обустроить привал, чтобы и ночью не продрогнуть, и утром обойтись без огнива.