Вокруг державного престола. Соборные люди
Шрифт:
Заехав на бревенчатый настил, телега свернула к Сытенному двору и остановилась возле раскрытых дверей амбара. Высокий крепкий возница перекинул вожжи одному из своих спутников и спрыгнул на землю. Втянув голову в плечи, быстро скользнул внутрь амбара. Его спутники так и остались сидеть, устало понурив головы в мокрых шапках.
«Умаялись бедолаги», – сочувственно подумал Одоевский, представив себе их длинный путь под дождем, и трудности, которые пришлось преодолевать.
Из амбарного лаза вместе с возницей выскочили еще двое мужчин. Подойдя к телегам, начали таскать на плечах мешки с товаром в амбар.
Картина была привычной, и Одоевский, понаблюдав еще за работой, вздохнув, отвернулся.
Он увидел, как Околотков и Соковнин направились к коновязи, и начал спускаться с крыльца.
Пока шел к царскому дворцу, на него зарилась и галдели собирающиеся здесь по утрам площадные. Каждый день, будь то в Москве, или в Коломенском, собирались на площадях такие вот худородные и менее родовитые стольники, стряпчие, и прочие жильцы Москвы, Твери, Ярославля, Новгорода. Им не дозволялось проходить в царские палаты, и они толкались здесь, громко рассуждая о своей родовитости или переданных в разряды спорных делах. Одоевского знали, некоторые окликали его, почтительно кланялись и здоровались.
Высокое царское крыльцо окружала толпа хмурых не выспавшихся стрельцов, несущих охрану. Получив команду стрелецкого полковника, зорко прощупавшего взглядом подошедшего боярина, развели перед ним протазаны, освобождая проход. Одоевский поднялся с важным видом и прошествовал дальше по длинным деревянным переходам в Переднюю палату. Войдя, увидел маявшихся ожиданием бояр Черкасского, Соковнина и Голицына.
– Государь принимает? – спросил он у стоявшего перед дверями царской палаты дьяка.
– Здесь.
– Так, пойди, доложи, – прикрикнул Одоевский.
Войдя, он увидел сидевшего за столом, возле разноцветной изразцовой печи царя, который увлеченно играл со своим постельничим Михаилом Алексеевичем Ртищевым в шахматы. За спиной у царя тяжело сопели и топтались в тяжелых и душных кафтанах бояре Шереметев и Трубецкой. Оба играть не умели. Присесть боярам было негде: из горницы кто-то намеренно вынес все лавки. А на тонконогих низеньких стульчиках на польский манер дородным боярам сидеть неудобно, по причине узости сидений. Вот и приходилось обоим подпирать стенку и многозначительно оглаживать растрепанные длинные бороды, да утирать катившийся из-под шапок пот, с тоской наблюдая за неторопливыми движениями государевой руки, с задумчивым видом переставляющего на доске шахматные фигуры.
Никита Иванович прищурился и заговорщически подмигнул Шереметеву, указывая глазами на Ртищева, как будто говоря: «Что, опять перебил всю обедню?»
Шереметев повеселел, утвердительно кивнул и незаметно подтолкнул в бок совсем уже обессилевшего Трубецкого.
Одоевский многозначительно кашлянул. Государь оглянулся.
– А, это ты, Никита Иванович! Однако ж не вовремя, – пробурчал он и снова отвернулся, уткнувшись глазами в шахматную доску.
Государь был явно не в духе. Одоевский попятился, намереваясь незаметно выскользнуть из горницы, но государь, не глядя, громко осадил:
– Куда навострился?
Боярин замер.
– Подожду, государь, за дверью. Пока ты занят, негоже мне с моими пустыми делами соваться, – в его голосе прозвучала легкая ирония.
Государь передвинул коня, подумал и усмехнулся. После чего уже более миролюбиво произнес:
– И то верно, ступай.
Одоевский вышел в переднюю. Ждать пришлось долго, и он разговорился с недавно назначенным из тысяцких начальником Стрелецкого и Иноземского приказа боярином Черкасским.
Яков Куденетович происходил из многочисленного знатного рода Черкасских. Это был мужчина лет сорока пяти, маленького роста, подвижный и ловкий. Голова его казалась большой и несоразмерной туловищу. Зато крутой лоб, над которым топорщились короткие поседевшие пряди когда-то смоляных волос, поражал мощью и благородством. Черные внимательные глаза светились проницательностью и умом, а светлые усы и пушистая борода, обрамлявшие его непривлекательное, с необычайно резкими чертами лицо, завершали облик.
Характер его весь выражался в порывистых, точных и ловких движениях. Он почти не ходил, все время как будто бежал. По натуре же был смел и решителен. Если ему поручалось какое дело – будь то сопровождение царя в поездке в дальний монастырь или вотчину, или же участие в каком либо семейном событии царской четы – все он исполнял самозабвенно и мастерски, доводя всякое дело до красивого конца. И точно также мастерски боярин владел любым оружием: луком, саблей, топором и кинжалом.
– Государь хочет на следующей неделе устроить смотр стрелецким полкам. Я кое-что придумал для него, – сказал он Одоевскому, блестя умными хитро прищуренными глазами.
– Жаль, не увижу. А я бы посмотрел на твою придумку. Знаю, какой ты мастер загадки придумывать, – с сожалением проговорил Одоевский, которому военная тема была хорошо знакома по старому месту службы воеводой в Ржеве и Астрахани.
Черкасский, не собиравшийся раньше времени никому рассказывать о своей задумке, взглянул на него с любопытством. Сожаление, прозвучавшее в голосе, показалось ему таким искренним, что он не удержался и довольный кивнул.
– Ну тебе-то, как старому служаке, откроюсь. Не увидишь, то хоть послушаешь. Кто знает, быть может нам еще придется вместе и повоевать. Как Бог судит… Да я и помню, как ты ходил под Смоленск к моему двоюродному дядьке Дмитрию Мамстрюковичу. А если бы ты тогда туда дошел, да вместе с моим дядькой и Шеиным одержал победу над шляхами, то быть может, отбили бы и Смоленск. А-то ведь как-то нелепо закончилось, – с горечью добавил он.
– Да.…Но решение принимаем не мы. И видно, что в тот момент иного решения и не нашлось. Но все, же признай, Яков, что решение уйти в тот момент оказалось спасительным для полков и сохранения жизни солдат.
– Ну да… Поляновский мир. Но мы потеряли Михаила Борисовича Шеина. Вот и Смоленск также потеряли, – упрямо возразил Черкасский. Глаза его яростно блеснули.
– Не кори себя, Яков, прошлого не воротишь. Настанет время, и мы обязательно отобьем Смоленск. К тому же и государь тоже думает об этом. Лучше устремим взоры вперед, на будущие славные победы, – подбодрил его Одоевский, догадавшись, какие мысли бродят у Черкасского в голове. Тот так и не смирился за столько лет со смертью своего старого товарища.
– Ты прав. Хочу сделать все, что в моих силах, чтобы наши полки чаще одерживали на поле боя победы, – эти взволнованные слова прозвучали как клятва, бережно хранимая и давно выстраданная в душе Черкасского.
– Но солдат надо научить правильно вести бой. Для этого и провожу учения. Придумываю свой бой и как бы навязываю его противнику. Хочу показать государю и боярам, что уже получилось, – признался Черкасский и вдруг с несвойственным ему смущением скромно умолк. У него уже имелся определенный опыт военных действий, когда служил воеводой в Туле. Но там он участвовал в охране русских границ от нападений крымцев и ногайцев. И применять другую тактику боя не приходилось. Сейчас он хотел попробовать совершенно иное. Тем более, что опыт московского воеводства и руководства Стрелецким и Иноземским полком раскрыл широкие возможности для применения собственных самостоятельных действий и новых правил в бою: не отвечать, а наступать на врага.