Вокруг «Серебряного века»
Шрифт:
Зайцевы — стали совсем чужды. Прежднее отношение умерло. Припоминаю, как мы раз вечером — он с Верой, а Сергей со мной — были близки друг с другом, разными способами, потом как-то еще были близки в купе, когда ехали в Крым. По-моему, она ревнива. Он не ухаживал за мной, но иногда поглядывал так, что я видела, что нравлюсь, и еще вдруг стал при прощании целоваться (в несколько встреч это было), вообще он этой привычки не имеет — это Вера всех целует и со всеми на «ты» — преимущественно чем-либо примечательных людей. Она неискренна. Трудно поверить, чтобы был искренен человек, всех лижущий с первой встречи: Качалов — п<отому> ч<то> он известный актер, Розанов — п<отому> ч<то> он известный критик, Андреев — писатель, и т. д. Она полезна Борису, делает ему карьеру, хитра, и грубый стиль ей единственно к лицу — она так некрасива. Я не сержусь на нее, но я поняла ее и она мне чужда [724] . Она почему-то никогда не любила меня тоже — верно, потому же, что я. Чужды мы, и понимаю я ее — она это чувствует, и я красива, нравлюсь, — боится за Бориса (тогда, при нашей «оргии», он хотел поцеловать мне грудь, мне было все равно, Сережа позволял, а она нет).
724
Ср. в письме Рындиной к Ан. Н. Чеботаревской от 8 сентября 1911 г.: «Живу сейчас ничего, мечтаю, когда все наладится и внешне и внутри — а то все еще как-то не налажено на зимний лад. Здесь ничего пока интересного нет. Приезду и жизни в Москве Толстых не радуюсь — с инцидента с Вами для меня они весь интерес потеряли, и дружить с ними я больше не могу. Уехали Зайцевы за границу — их отъезду я не опечалена — не очень я люблю ее, всем знаменитостям виснет на шее, хватает за неприличные места и говорит „ты“. Ну вот, видите, какая я злая. Ну, не думайте, что я во всем так, о нет, я никогда не лгу, и пока любила ту же Веру Зайцеву, так не говорила, а сейчас я у них почти не бываю — не люблю их — вот пусть они дружат с Толстыми, кстати, он у них останавливался в последний приезд и жил там» (ИРЛИ.
Кончу на сегодня. Думаю, еще напишу в Малаховке. Я здесь буду еще полтора месяца — месяц. Это срок, когда есть свободное время и здоровье.
Да, я упомянула о мартинизме и забыла, что я ничего о нем не писала. Чудо было и тут. Я все ждала его, верила, звала людей высших, и вот однажды в марте месяце приходит Сергей от Соколовых и говорит, что Паша [725] — мартинист, это оккультный орден, есть люди и т. д., выдал ему под клятвой. Мне нужно было пробраться туда во что бы то ни стало, и я стала предпринимать все, что возможно, для этого. Раз, перебирая Пашины бумаги (на письменном столе), нашла брошюрку о мартинизме. Там были адреса секретарей, я написала по одному из них [726] , ко мне пришел брат — кто он, не знаю еще, не стремлюсь, верю, что когда будет нужно, узнаю. И вот я, как ониговорят, «аспирантка», жду посвящения, работаю, как могу, как хватает силы воли. О результатах — их так мало пока — напишу в другой раз.
725
П. А. Соколов (ум. 1966), брат С. А., присяжный поверенный и нотариус. См. биографическую справку о нем: Серков А. И.Русское масонство 1731–2000: Биографический словарь. М., 2001. С. 759.
726
Письмо Рындиной Ч. И. фон Чинскому опубликовано: Богомолов Н. А.От Пушкина до Кибирова. С. 189. Оно было переадресовано П. М. Казначееву, который, видимо, и был пришедшим к Рындиной «братом».
24 мая 1912 г.
Вот хочу здесь записать, что за эти дни, эти месяцы случилось. Так много всего. Последнее, что я писала, было о м<артинизме> да, теперь я уже давно в о<рдене> [727] , живу очень много этим, много по этому поводу работаю в Париже — не над собой, а над делами всего братства. Вера у меня большая. И даже не вера в Бога, а уверенность в этом во всем «потустороннем», как это принято называть. Как счастлива, что имела упорство выучить фран<цузский> яз<ык>. Как это мне сейчас нужно оказалось.
727
Слова «мартинизм» и «орден» здесь и далее заменяются начальной буквой, за которой следует круг из точек.
От Парижа вообще, от безумного Парижа я много получила. Я поняла какую-то схему его. Его бесов (лезущих из щелей, как в «Вии») из Нотр-Дама, безумные, нелепые витражи — иногда поразительной красоты, как в S-te Chapelle, Notre Dame и т. д., его автомобили, жадные, больные, воспаленные глаза проходящих мущин; яркие раскрашенные лица с подведенными глазами женщин, — все мне понятно там. Город яркий до необычайности. Хочу завтра еще обо всем написать, сегодня иду в Трокадеро на «Сида» и к Индусу Праму <?> — смотреть движущую<ся> мумию и его в трансе ясновидения — иду с Тедером [728] .
728
Тедер (Шарль д’Этр, 1855–1918) — французский мартинист, составитель мартинистского ритуала.
2 сентября (лечебница Петра Ивановича
Постникова), воскресение.
Сегодня меня 1-ый раз посадили на кресло, 12 дней я лежала пластом. Оперировали — аппендицит. Как странно — вот и еще новое переживание. Нужно смотреть бодро на все.
Из Парижа я приехала в Малаховку — играла там, ездила больная совсем в Кукушку и Царицыно, была влюблена в премьера Ленина [729] (безрезультатно, и слава Богу). В результате играла успешно. И после бурных партий в крокет приехала сюда. Лежу здесь, среди массы цветов (еще ни один период моей жизни не был так засыпан цветами, как моя болезнь). В кружевном капоре, тонких с кружевами рубашках, среди цветов — мне казалось, я сделала свою болезнь красивой.
729
Ленин (Игнатюк) Михаил Францевич (1880–1951) — известный драматический актер, играл в труппе В. Ф. Коммиссаржевской, в московском Малом театре. В Малаховском театре был не только актером, но и антрепренером.
И около меня тайно для многих лежит Таро и Каббала. Кое-что я все же приобрела из них за свою болезнь. Не хочется думать о будущем, так хорошо было недвижно лежать на спине и не думать о мире и людях в отдельности. Здесь только мир «творимый», полный цветов, солнца и людей вообще, и шум с улицы казался шумом машины, где бьются люди. Не хотелось входить к ним. И ощущение операции, подготовка к ней и момент засыпания под хлороформом с сознанием, что сейчас мне разрежут живот, и потом пробуждение с жженьем и болью в ране, с тошнотой от хлороформа и болью в спине, — все куда-то уходит и все ничто <по сравнении> с болью от людей и от тревоги за карьеру и самолюбие. Что за новые раны готовятся ему, и нельзя заснуть на время от них под хлороформом с риском проснуться, хотя бы и с тошнотой. Тошнота есть, но хлороформа нет. От своих м<артинистов> из Парижа часто имею вести и сношения — письмами и астрально. Как чудесна жизнь, как велик Бог и как ничтожны мы, люди. Как смешны мои уколы по самолюбию с Божественной высоты мудрости. Но сил отойти от мира еще нет у меня.
13 февраля — среда.
Вот если бы открыть мой дневник, то поразительна там смена лиц, дней, годов. Я так мало пишу, и зачем пишу — не знаю.
Ну, начну с фактов. Здесь живу на квартире у сестры знаменитой кокотки Шуры Зверька — Елизаветы Ивановны Устиновой. Она тоже в своем роде. Но со стороны мы не так рисуем себе и жизнь, и их жизнь. С ней я живу всю зиму бок о бок и ничего не скрывая, но в жизнь она мою не мешается, и я в ее нет.
В начале года много я плакала, и как я рада, что я могла плакать, — болезни моей горничной Мани. Я не знала, что я могу так жить ради кого-то чужого, прислуги, и я счастлива этому. Мне радостно вспоминать, что я ночью скакала на автомобиле с Ашкинази [730] в родильный приют к ней. Что я шла с влюбленным в меня человеком — а он был тогда влюблен в меня — под сводами огромного здания, деревьев и труб фабрики на другой стороне. А она, моя бедная птичка, так была рада мне, обняла и крепко прижала<сь> ко мне, и я творила громко над ней мартинистскую молитву, и плакала, как над любимой сестрой. Тяжело, что она ушла. Тяжело, что я ее не спасла. Теперь у ней крест и венок из незабудок «Мане». А потом я думаю о неудачном сезоне — сценически, и о угаре, что я жила. Сколько слов любви я слышала! Зигфрид Ашкинази, ученый или критик, о мистериях, о Вагнере — и потом я обняла его при расставании, зная, что уже ничего не повторится. Потом ехала по Мойке, была светлая луна, шел снег и в руках были красные розы, много красных роз. Потом приехал Эльснер, я ездила с ним к Калмакову [731] , и живопись того, где женщина не обнажена, а даже разорвана, грубо тревожила мою чуственность <так!>, и я не знаю, — момент, и я развратничала бы с Эльснеренком, но как-то отложили и все прошло. После праздников я была у него и уже знала, что это не нужно. А Калмаков был у меня, и я видела, что я ему занятна как женщина, и любо мне было тревожить его, а потом отойти и все кончено; я уже знала тоже, что мне было занятно лишь минуту знать, что и тут в моей власти. А потом вспомнить и Дризена, сериозного барона Дризена [732] , его многочисленные телефоны ко мне, поездки с ним по театрам и ресторанам, катание по набережной, его лекции, где я говорила — правда, о близком, о «Заложниках Жизни» [733] . И где я имела успех как женщина. Потом сейчас он болен, бедный, и я ему послала роз. Да, еще помню взгляд предсмертный Комарова Константина Весарионовича <так!>, когда я у них обедала в Петропавловской крепости, где он был комендантом. Я ему сказала, что я надеюсь, что он меня придет посмотреть в театр, а он взял мои две руки и посмотрел так, что мне стало жутко, и я поняла всю ничтожность той нелепой светской фразы, что я сказала, рядом с суровым призраком смерти, что я увидела в нем. А Сологубы-то! я, приехав, жила у них почти две недели, и вечером, вернувшись, пила чай с Федором Кузьмичом, где разговор о Боге и Дьяволе перемешивался с его садизмом и его жутью. А потом их охлаждение, их недоверье и их глубокое убеждение в моей бездарности [734] . И апофеозом пока — я была вчера с ними и Теффи в театре на Вагнере. Шли «Мейстерзингеры». Помню лицо женское без лет Троцкого [735] , и вот я была у него, я еще не знала, а он мучился чем-то, а потом стал просить позволить снять с себя маску, и я узнала, что «Я Вам сестра, а не брат», и вдруг я увидела человека, не женщину и не мужчину. Это меня как-то поразило, и я заговорила с ним, и какой жутью веет от этой непривычности. Он — или оно — да тонкая нитка жемчуга на шее, экстаз религиозный, христианство — евангелие и любовь однополая, и слова о том, как это мучительно. Да, Сергей Виталиевич, Вы женщина, Вы средний род; страшно и то еще, что многие физические признаки женщины у него есть.
730
Ашкинази Зигфрид Григорьевич (1880-?) — журналист, художественный критик, корреспондент различных изданий (в том числе немецких) в Петербурге. См. биографическую справку о нем: Серков А. И.Русское масонство 1731–2000. С. 74–75.
731
Калмаков Николай Константинович (1873–1955) — художник, в том числе и театральный. Ср.: «Особое значение придавал эротической символике, некоторые работы подписывал монограммой в виде стилизованного фаллоса» ( Лейкинд О. Л., Махров К. В., Северюхин Д. Я.Художники русского зарубежья. 1917–1939: Биографический словарь. СПб., 1999. С. 310). В марте 1913 в Петербурге проходила его персональная выставка. Как курьез отметим, что статью об одной из его посмертных выставок написала Н. Лидарцева, ближайшая подруга Рындиной последних лет жизни.
732
Дризен (Остен-Дризен) Николай Васильевич, барон (1886–1935) — известный театральный деятель, основатель «Старинного театра», издатель «Ежегодника Императорских театров», а также журнала «Столица и усадьба». Подробнее о нем см.: Конечный А. М.Блок и театрально-литературные беседы («Среды») Н. В. Дризена // Ученые записки Тартуского гос. университета. Тарту, 1985. Вып. 657 (Блоковский сборник).
733
Драма Ф. Сологуба. Ее обсуждение состоялось на «среде» Н. В. Дризена 5 декабря 1912, но, судя по собранным А. М. Конечным материалам, Рындина в обсуждении не участвовала.
734
См. письмо Рындиной к Ан. Н. Чеботаревской от 23 февраля 1913 г. (датируется по почтовому штемпелю): «За многолетние хорошие отношения — за то, что не только я ничего дурного Вам сознательно не сделала, не говорила никому никогдана свете о Вас дурно, но даже и о Вас при себе не позволяла иначе говорить, как хорошо. Я задаю Вам вопрос, который даже приговоренные к полевому суду имеют право задать: за что? И что „все“Вы знаете. Фальшь мне так чужда, и я никогда не лгу.Сейчас это письмо пишу не для того, чтобы бывать у Вас — я когда меня и приглашают, не лезу со своими посещениями, а теперь… Да я и на днях уезжаю, а на будущий год в Петер<бурге> не буду, верно, совсем. „За что“, Анастасия Николаевна. И вот разбилась еще одна драгоценная лампада, ведь женщина не может быть ничем, кроме женщины — они все — „ как все“.Разве бы мущина написал бы такое письмо, не спросив, не узнав,обвинил в чем-то, не сказав, в чем. И вот Вы, Анастасия Чеботаревская, жена Сологуба — так поступили, а я маленькая актрискаговорю — я ради дружбы отказалась раз в жизни от любимого человека, когда мне еще было 19 лет.И счастлива этим, и горда. И боль была ясная, чистая. И теперь теряюсь в догадках, за что— Ваше письмо. Мне жаль, что я Вас так любила, так верила Вам, когда я видела тени на Вашем лице, мне хотелось пасть пред Вами на колени. И Вы этому не поверили, а какая-то гнусная сплетня (что же другое?) все разбила. Прощайте — я никогда дурно о Вас не скажу, я верна, и в прошлом я очень Вас любила, и нельзя предавать старых богов — прежднюю веру. Что я думаю, я знаю одна… Прощайте. Я даже не сержусь — все нужно в мире. Я просто ухожу. Лидия Рындина». (ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 5. № 252. Л. 28 и об.). Ср. там же письмо от 26 февраля с дальнейшим выяснением отношений.
735
Подробнее о Сергее Витальевиче Троцком (1880–1942) см. в предисловии А. В. Лаврова к публикации: Троцкий С. В.Воспоминания // Новое литературное обозрение. 1994. № 10. С. 41–44.
Потом вот еще жизнь кинула меня на этот год в свою гущу и не дала мне мар<тинистских> радостей. Мои визиты к нелепо глупому Антошевскому [736] , мои аспиранты и мои попытки попасть к Мебесу [737] , мои письма к Тедеру, все безответно, все мне ничего не сказало, все оттолкнуло меня, и только приезд Лосской [738] , какие-то ласковые лучи оттуда, но я всегда хочу идти туда! Сережа не прав, — я не только живу чуственностью <так!> — но нет стимула, но жизнь вся моя против тех моих путей, я у подножия креста и не моя вина, что мрамор холоден, а если и так, если и моя вина, то я слаба, мне нужна поддержка, а ее нет, все толкает меня на другое.
736
Антошевский Иван Казимирович (1873–1917) — известный оккультист, автор статей о различных изводах оккультизма, составитель «Библиографии оккультизма» (СПб., 1910 и 1911), редактор-издатель журнала «Изида».
737
О деятельности Григория Оттоновича Мебеса (1868–1930) подробнее см.: Оккультизм.С. 431–437; Серков А. И.История русского масонства 1846–1945. С. 77–84 и др.
738
О Е. К. Лосской полицейский документ 1911 года сообщает: «…Чеслав Иосифович Чинский, римско-католического вероисповедания, холост, ранее значился австрийским подданным, а ныне прописан по домовым книгам жителем города Варшавы, проживает в доме № 16/19, по Кузнечному пер., около трех лет, в квартире вдовы присяжного поверенного Евгении Константиновны Лосской, 47 лет, с которой, по-видимому, состоит в сожительстве…» ( Платонов О. А.Тайная история масонства. М., 1996. С. 402).
И главное в моей жизни этот год я скажу в конце сегодняшнего дневника, — это Игорь, да, Игорь Северянин, что говорит, что полюбил меня, что дарит мне свои стихи, что пишет их о мне, что проводит со мной долгие ночи [739] . Я прихожу из театра в 11 часов после «Орленка» [740] , одеваю свой белый чепчик и сижу, и говорим, говорим, и целуемся, и я, не любя, — как-то люблю, и нет сил оттолкнуть, и люблю Сергея — но и Игоря. И его некрасивое лицо в тени у печи, и его звучный голос чарует меня, а его талант влечет, и я дарю ему себя на краткий срок, и не лгу Сергею, и рада, что Сергей понимает это. Я не уйду от Сергея, п<отому> ч<то> я люблю его, а не Игоря. Но душа Игоря мне близка, мучительно тянет меня к себе его талант, и я знаю, что просто все это не обойдется. И вот стоят присланные им на столе роза и лилия, и я думаю о том, что он придет сегодня или нет. И Сологубы, желая его оттолкнуть от меня, не подозревают, что нельзя обойти меня, нельзя взять у меня то, что я не отдам. И вот эти мои две недели в Петерб<урге> я дарю Игорю, их я буду жить для него, это моя плата, моя дань его таланту, его мукам. Сумеет ли он их принять? А тут еще Русьева просит любви, разврата, хочет, чтоб я окунулась с ней в лесбос. Ах, жизнь, и жутка же ты! — и силой своей воли хочу я сделать из тебя сказку, хочу пережить не одну, а много жизней, и гримируюсь перед зеркалом «Лайдой» в «Эросе и Психее» [741] . И костюм гетеры, и продолговатые мои глаза, и плеск фонтана (капли умывальника), и жара юга (невероятно душная уборная), — все я окрашу для себя и окрашиваю мечтой, фантазией, и вот сбылась, Сологуб, твоя «творимая жизнь» [742] , и ты и не знаешь, что я ею живу, что и ты у меня — не ты, а творимый мной образ. И моя любовь к старинным вещам, и моя дружба с Лелей Неверовой, — все «творимая жизнь», и мой м<артинизм>. Да будет прославлено имя Твое, Господи, — создавший жизнь и меня в ней, не остави меня и среди слез дай мне радостей, чтобы боль моего сердца не омрачила мою душу, и я впивала бы Твои лучи, Твоего образа-солнца.
739
Судя по всему, приблизительно к этому времени относится недатированное письмо Северянина к Рындиной:
«Дорогая Лида!
Когда мы увидимся? — о, скорее бы! Может быть, сегодня? Вчера весь день провел с Сологубами, был в Екатерин<инском> театре. Не переставал о Вас думать. И не перестаю. И не перестану. Да. Кратко и утвердительно. Меня к Вам влечет. Мне лазурно с Вами. Она омрачится, эта лазурь. Но какая же лазурь не омрачается?., если, конечно, живая она?.. И небо. И море. И вновь — светло. Свет. Тьма. Свет. Жизнь — это!
Лида, призовите меня. Игорь».
Ныне см. также: Игорь Северянин. Царственный паяц: Автобиографические материалы. Письма. Критика. СПб., 2005. С. 98.
740
Спектакль по пьесе Э. Ростана, где Рындина играла роль Фанни Эльснер. Фотографии ее в этой роли — РГАЛИ. Ф. 2074. Оп. 1. Ед. хр. 7. Л. 1–3. В начале 1913 театр Незлобина держал фактически вторую труппу в Петербурге.
741
«Эрос и Психея» — спектакль по пьесе Г. (Е.) Жулавского.
742
Отсылка к названию романа Сологуба «Творимая легенда».