Волчье поле
Шрифт:
Отрок насупился, счастливая улыбка погасла. Кони послушно пробивались снежной целиной, обходя предательский плес. Низкое солнце цеплялось за кромку леса на дальнем берегу, искрился снег, поземкой стлался по земле не прекращающийся даже днем волчий вой.
— Так что, Терпило Миронович, — слишком громко заговорил Парамон Желанович, — говоришь, неслучайно там все вышло? В Тверени-то?
— Кто ж его знает? — вздохнул толмач. — Арсений Тверенский никогда в спину не бил, только князь — одно, бояре — другое… Как набат ударил, Арсений Юрьевич на подворье у владыки Серафима был, в том я Длань целовать готов. А вот Обольянинов, любимец княжий, с доверенными
— А ты где сам был-то, Мироныч? — полюбопытствовал сотник. — При саптарах?
— Как бы при них, кончили бы меня, — скривился толмач, — как есть кончили! Длань уберегла. Отпросился я Сыну Господню свечечку поставить, а чтоб далеко не ходить, к владыке на подворье и пошел. Там и был, когда началось…
— Оттуда и сбежал, — подсказал Щербатый, не терпевший пронырливого залессца.
— Я служу князю своему, а не саптарам, — надулся Терпило.
Георгию стало скучно, и он принялся глядеть по сторонам.
Потому и увидел, как замерзшим плесом в ту же сторону, что и княжий поезд, движется темная фигура. Высокая, грузная, она мерно и тяжко шагала по снежному ковру, неведомым образом опережая шедших рысью коней, удаляясь, как удаляется в степи пыльный вихрь, но странный путник не был смерчем. Георгий видел сутуловатую спину, массивный посох, седую, всклокоченную гриву. К ногам незнакомца льнула длинная предвечерняя тень, на белом снегу казавшаяся вовсе черной. Не в силах оторвать взгляда от диковинного зрелища, севастиец послал рыжего в галоп, но куда там! Догнать старика, а странник был стариком, в этом Георгий не сомневался, было невозможно.
— Стой! Ты куда? — долетело сзади. — Вовсе ополоумел?!
Звали Георгия, но обернулся на окрик старик. Он был слишком далеко, чтоб севастиец мог разглядеть лицо, но отчего-то не сомневался, что его самого путник видит насквозь. Рука самочинно дернулась отдать воинские, нет, царские почести. Старик медленно кивнул, повернулся, вновь зашагал вперед. Ослепительно сверкнуло солнце, тысячами искр вспыхнул снег, вынуждая отвести взгляд.
— А как бы конь в трещину угодил? — ворчливо спросил подоспевший Никеша. — Дорога незнакомая, неезженая. Мало ли…
— Постой, — перебил побратима Георгий, — туда, туда смотри! На реку. Кто это?
— Длань Дающая, — в голосе дебрянича было недоумение. — Холм высокий, издалека видать.
— Холм?
— Так на холме она, Лавра-то. Сейчас снег, а видал бы ты, как она в Велегу смотрится. И не разберешь, где сама Длань, а где отражение. Сколько лет минуло, а как сейчас вижу. Бывал я тут, прежде чем на ваши хлеба податься. С батюшкой бывал…
Георгий не ответил — искал глазами странника и не находил. На укутавшем спящую Велегу снежном одеяле синели волчьи следы, а в прозрачном небе полыхала Длань Дающая, словно протягивая гостям зимнее солнце.
— Чистым золотом звонницу крыли, — с гордостью сказал Никеша. — Чтоб и Господу в радость, и Сыну Его, и всем добрым людям… Гляди, как горит! Не хуже, чем у вас в Князь-городе!
— Не хуже, — кивнул Георгий. — По-другому!
Вознеслись над Велегой причудливо-витые звонницы и купола Олександровой Лавры. Парит на роскскими лесами и прибрежными кручами Длань Дающая, великая Длань-Заступница, Длань, с которой каждому из нас у Последних Врат принимать Его дар — или камень, или ломоть хлеба…
Здесь, в Лавре — митрополичий престол. Еще преподобный Олександр, устав от княжих свар, когда каждый Дирович во что бы то ни стало старался утвердить оный престол в своей вотчине, крепко стукнул посохом и объявил, что уходит в леса и своими руками срубит «скит малый», где и станет впредь обретаться. Как ни уговаривали сурового пастыря струхнувшие князья, ничего не помогло.
Долго шел пастырь вдоль берега Велеги, днем и ночью шел, пока не завидел на рассвете холм с камнем наверху. Поднялся с него хозяин леса и ночи, филин, скрылся в дремучей чащобе, и ударили о древний камень первые солнечные лучи, знаменуя конец ночи и начало дня. Опустился митрополит на колени, воздал хвалу Господу и Сыну Его, а потом поплевал на ладони, словно простой плотник, да и взялся за топор. Отказался Олександр от наемных мастеров, мол, приму лишь охотников, да не всяких, а с настоящей страстью в душе. И нашлись таковые! Со всей земли собирался народ, прослышав о новом, небывалом деле, ибо никогда еще митрополиты не уходили, подобно святым старцам-отшельникам, в глухие лесные скиты. Пятнадцать лет пришлось уламывать Олександру святейшего патриарха, добиваться разрешения на перенос митрополии в лесную глушь. Другие митрополиты до сих пор росков за блаженных принимают. Небывалое то дело для слуг Господа — самим от себя власть гнать, однако же прогнали.
Так вознеслась на диком некогда берегу Лавра, обросла со временем посадом. Есть здесь и монастырь, и митрополичье подворье — скромное, у многих бояр куда краше.
Зато здесь не толкаются боками, не спорят о межах и пограничных деревеньках. Здесь внимают слову. Слушают и говорят. Сюда приходят за советом и за правдой. Нет в Лавре места усобицам. Перед Господом и Сыном Его все равны.
…Княжеский поезд твереничей растянулся. Оно и понятно, не на бой ехали — себя показать и других уговорить. Ответные грамоты от роскских князей не замедлили. Никто не отмолчался, отозвались все, даже резаничи и нижевележане, на чьи плечи чаще других обрушивалась ордынская плеть.
— Что ж, братия, — выезжая из Тверени, произнес Арсений Юрьевич, — путь до Лавры хоть и не слишком далек, а мешкать не стоит. Чести не будет, коль позже Болотича явимся.
И поехали, торопясь, хоть и везли с собою нарядное, золотом шитое платье и золотом же отделанное оружие, драгоценные кубки и прочую справу, дорогую, напоказ. Братья-князья должны видеть — не оскудела Тверень, несмотря ни на что, может и всю дружину одеть-снарядить, не одного лишь князя да знатнейших бояр. Не на бой ехали, и все ж никто не пренебрег тяжелым доспехом. С князем шла вся старшая дружина, Орелик не отходит от Арсения Юрьевича. Когда имеешь дело с Залесском, помни, что против тебя — не роск, а саптарин. Или, вернее сказать, роск, набравшийся от саптар, что куда хуже. От наших отлепился, к чужим не пристал — и тем и другим не свой. Не человек — мышь летучая, нетопырь, встретишь — сразу коня заворачивай, дороги не будет, да вот беда — поворачивать поздно.
Зима выдалась щедрой на снега, и Обольянинов невольно радовался — если что, ордынцам по весне трудно будет пробиваться в глубь роскской земли. Конечно, так рано явиться они бы не должны, не ходят саптары на добычу голодной послезимней порой, но кто их знает?.. Хотя эти, если надо — куда угодно дойдут, не остановятся ни пред какими разливами.
Лавра приближалась, но, как ни спешил, как ни торопил обоз старший над поездом Олег Творимирович Кашинский, их все равно опередили.
У Врат Олександровых — мощных, грубых, сложенных из дикого камня, «не красы ради, но для людей сбережения» князя Арсения уже ждали.