Волчьи выродки
Шрифт:
– Почему?
– Потому что… потому что я безрассудный и наивный идиот, возомнивший о себе, что я всесилен! –с горечью выдохнул он. – И, вообще, зря мы сюда приехали…
– Нет, не зря! – с металлическим звоном отреагировала на его слова секретарь-переводчик. – И вы сами об этом недавно сказали!..
– Что сказал? – не понял полковник.
– Что так распорядилась судьба!.. Я узнала о смерти сына и обрела нового!
– Ах, да, простите, – снова виновато произнёс он. – Простите! Кстати, я вот что ещё забыл сказать вам, Анастасия Ильинична: Бородина… то есть вашего, так сказать, приёмного сына Николая, выпустить отсюда, из фильтрационного
– Почему?
– Потому что в этом случае мне придётся писать на него рапорт и отправлять его вместе с его документами к своему начальству, – ответил Жогов. – А оно, безусловно, сверит личность на фотографии вашего приёмного сына с фотографией настоящего Николая, которая хранится в архиве… И как будут развиваться дальнейшие события, предсказать несложно… Не забывайте, Анастасия Ильинична, ваш сын был разведчиком, а его фамилия, имя и отчество в настоящее время принадлежат другому человеку – это подозрительно!.. Тем более что многие из начальства знали его в лицо!
– Но мы-то ведь знаем, что и как… и можем подтвердить…
– А вот этого делать совсем не надо! – повысил голос полковник. – А то события могут получить совершенно непредсказуемый оборот!.. И не только для него, но и для нас!.. Подтвердить-то его рассказ мы подтвердим, но надо, чтобы ещё и нам поверили!
– Неужели могут не поверить? – удивилась женщина.
Жогов дёрнул плечами.
– Всё может быть, – тихо сказал он и, выделяя интонацией каждое слово, добавил: – Когда имеешь дело с разведкой, то… всё может быть!
– Что же тогда делать!
– Пусть он остаётся тем, кем он был – бывшим военнопленным и психически больным узником фильтрационного пункта Санько Николаем Ивановичем. Мне проще договориться здесь с врачами, чтобы они оставили всё как есть, чем потом доказывать, что мы не теневые пособники оставленного гитлеровцами «Абвера» в концлагере шпиона-диверсанта! – твёрдо заявил полковник. – А отсюда, я распоряжусь, чтобы его отправили в одну из лечебно-трудовых колоний, где проходят лечение такие же узники концлагерей, как и он… С таких спроса нет! А через пять-шесть месяцев мы его оттуда заберём, оформив на него новые документы. Об этом я позабочусь, можете быть спокойны, – уверил он женщину. – Так будет лучше! Поверьте мне…
Анастасия Ильинична в ответ только радостно улыбнулась. Увидев, что она не возражает против такого решения, Жогов успокоился. Он приступил к дальнейшей работе и теперь думал о том, что здесь, в Майценехе, его ничто уже не задерживает и надо побыстрее разобраться с кипой «Личных дел» заключённых фильтрационного пункта. Мысль о его беспомощности перед задуманным им самим подстёгивала его. Ему было стыдно, что он так позорно заканчивает, фактически не начав, такое благородное дело. Он не хотел больше оставаться даже ни на один лишний день в опостылевших в одночасье стенах Майценеха.
В этот день Жогов проработал до поздней ночи и решил не возвращаться в общежитие, а переночевать в своём кабинете на довольно-таки роскошном диване, обитом чёрной кожей. «Наверное, на нём ночевал не один гестаповец, – думал он, укладываясь на него и укрываясь шинелью. – Как, однако, интересно мир устроен: вчера на нём спал палач, сегодня – освободитель!..» Засыпая, он думал ещё и о том, сколько несправедливости вершится в этом мире – и всё по чьей-то сумасбродной прихоти… «Где же та красота, которая спасёт мир? – думал он. – Разве только красота? А как же мудрость – высший символ человеческого разума!..» – проносились в его голове
Но долго спать ему не пришлось: через час с небольшим к нему в кабинет ввалился Суворов в сопровождении целой свиты дежурных фильтрационного пункта.
– Иван Николаевич, проснитесь, – громко обратился он к спящему, склонившись над его головой и теребя за плечо. – Проснитесь!.. ЧП у нас!
– Что? – не понял спросонок полковник, едва продирая глаза сквозь слипшиеся веки. – Как вы сказали?
– Я сказал, что у нас чрезвычайное происшествие, и я пришёл к вам, чтобы известить об этом! – чётко отрапортовал Суворов. – А заодно и посоветоваться, что делать и как действовать дальше…
Жогов уже пришёл в себя и, усевшись на диване, вяло тёр руками глаза.
– Вы хоть бы толком объяснили мне, что всё-таки произошло, – глубоко зевнул он. – А то ворвались, как… Что случилось-то?
– В секции, где содержатся многодетные женщины… ну те, которые работали здесь, в концлагере, на фашистов… В общем, одна из них свела счёты с жизнью, и что теперь делать с её детьми, ума не приложу, – посетовал Суворов.
– Как это «свела счёты»? – в недоумении посмотрел на него полковник.
– Вот так!.. – развёл руками комендант. – Перерезала себе вены заточенной ручкой ложки на обеих руках, пока дети спали… Что вот теперь делать с ними, ума не приложу, они-то, вроде бы, как и ни при чём, что их мать продалась … Что делать-то будем, а, товарищ полковник?! Ведь теперь, вроде бы, с детей автоматически снимается обвинение в том, что они «враги народа». А отправлять их без матери – так они все погибнут!.. Маленькие ещё совсем…
– Подожди, подожди, Александр Михайлович, – влезая в свои сапоги, остановил его Жогов. – Не строчи, как из пулемёта, а то у меня от твоей скороговорки настоящая путаница в голове!..
Суворов выжидающе замолчал.
– Ну-ка, для начала проводи меня в ту камеру, – распорядился Жогов, – я посмотрю, что там… А потом мы подумаем, что предпринять, – он вдруг почувствовал, как сердце его ёкнуло и что-то необъяснимое обволокло его рассудок.
Поднявшись на второй этаж, они прошли в камеру, в которую полковник ещё не наносил визита. Там, словно запуганные котята, жались друг к дружке пятеро ребятишек, а двое малышей сидели у изголовья матери и теребили её за волосы и за лицо. Один из них совсем маленькими пальчиками открывал мёртвой матери веки и, плача, просил её, чтобы она встала. От увиденного у офицера всё похолодело внутри: женщина лежала на полу в луже крови, и оба малыша, и жавшиеся друг к другу дети также были в крови с ног до головы. По-видимому, они все пытались воскресить мать – их единственную надежду на спасение и жизнь! На стене Жогов увидел надпись, сделанную кровью: «… Я не хочу, чтобы, возвращаясь на Родину, мои дети несли на себе позор своей матери. Я уношу его с собой. Простите меня за всё…» Он развернулся и вышел из камеры. За свою короткую, но насыщенную событиями жизнь он был свидетелем многих событий, но видеть плачущих, вымазанных кровью детей возле трупа матери в луже её крови – к подобным сценам он не мог привыкнуть! Казалось бы, за долгие годы войны должен, но нет! У него у самого кровь стыла в жилах, когда он видел такое… И для него не было абсолютно никакой разницы в такие моменты, кем была до этого мать осиротевших детей, так как эти несмышлёныши ещё, ровным счётом, ничего не понимали в жизни. И грех было сваливать на них вину их родителей. Он смотрел на них просто как на детей.