Волчица
Шрифт:
– Королеву! Королеву!
Мария-Антуанетта появилась. Стройная и величественная, еще более гордая и недоступная чем всегда, она держала за руку дофина и его маленькую сестру.
– Уберите ребят! Нам не нужно их! – завопил пьяный санкюлот, целясь в балкон из своего ружья.
– Сам ты хуже всяких ребят! Вот тебе по макушке, чтобы ты не совался, куда не следует! – воскликнула тетушка Красная Шапка, вырывая ружье из рук пьяного негодяя и нанося ему прикладом такой удар по голове, что тот без чувств свалился к ее ногам.
Толпа засмеялась и захлопала в ладоши. – Да здравствует тетушка Буфлон! – кричала она. – И да здравствует Мария-Антуанетта!
Но, Боже мой! какое презрение выразилось на бледных, царственных чертах! Совет увести детей не пропал даром для материнского уха королевы, и, подойдя уже одна к перилам балкона, чтобы взглянуть на свой народ, она думала, что идет на встречу смерти.
Она взглянула на колыхающееся перед нею море поднятых голов с не меньшей твердостью и неустрашимостью, чем ее царственные предки, готовясь к бою, взирали на своих врагов; но, увы! далеко не с тем чувством уважения, с которым закованные в латы бойцы смотрели на равного себе, достойного противника. А между тем, она стояла одинокая, встречая неблагодарность там, где рассыпала милости, – оскорбления, где имела право на преданность, и единственной броней, покрывавшей ее, было ее собственное мужество, единственными союзниками, на которых она могла опереться – ее самоотверженность и чувство долга.
Величественная, прекрасная и печальная, стояла она перед народом. Выпрямившись во весь рост, с высоко поднятой головой и откинутыми назад плечами, казалось, она не хотела, в эту критическую минуту, скрыть ни на йоту свое врожденное величие, не хотела убавить ни на волос ту царственную цель, которую представляла она пуле убийцы или оскорблениям толпы…
Так вот те знакомые черты, которые тысячи приветствовали на германской границе, в то время когда имя Марии-Антуанетты означало все, что было самого прекрасного, светлого и счастливого во Франции, когда один недобрый взгляд или грубое слово против королевы считалось святотатством и изменой; – те самые черты, но уже поблекшие, более резкие, отягощенные горем и заботами и освещенные тем внутренним огнем, тем непокорным духом, который безропотно принимал неизбежное, слишком сильный, чтоб преклониться и слишком гордый, чтоб роптать.
Но оно все еще прекрасно, чисто и царственно это лицо, – в его терпеливом спокойствии, в его полной безнадежности, упорном австрийском мужестве, спокойное, презрительное, почти бесчувственное, среди сжимающегося вокруг него неумолимого кольца. Видя ее так мужественно, неустрашимо вышедшую навстречу бури, величественную и непоколебимую, но вместе с тем такую беспомощную и одинокую, у самих ярых революционеров невольно сжалось сердце от жалости; не одна загорелая, сжимавшая нож рука, поднялась, чтобы утереть слезу, и даже фурии рыбного рынка принялись всхлипывать.
– Доверься нам, сударыня, – послышался зычный голос тетушки Красной Шапки; – нигде не будешь в такой безопасности как среди нас, в Париже. Вези с собой и детей. Ведь мы любим детей, я и мои сестры. Да! Ведь мы сами жены, некоторые из нас; а матери – почти все!
Толпа смеялась и рукоплескала. Королева поклонилась; крики удвоились – и Mapия-Антуанетта удалилась с балкона среди такого взрыва восторга, который сделал бы честь самому популярному монарху, когда-либо украшавшему собою престол.
Тетушка Буфлон, очень довольная собой и любившая звук собственного голоса, воспользовалась бы этим случаем, чтобы сказать маленькую речь, но в это время кто-то коснулся ее локтя и, обернувшись, она увидела Леони, более похожую на мертвеца, чем на живого человека.
Волчица, всегда довольно бледная, была теперь бледна как полотно, губы ее побелели, глаза смотрели безжизненно, и вся наружность выражала смертельное беспокойство и страх.
– Что случилось? – спросила торговка. – Ты верно видела привидение или сама вернулась с того света? Ты совершенный мертвец, душа моя!
Леони пробормотала несколько бессвязных слов, которые старуха с трудом расслышала.
– Что такое? – воскликнула она. – Нашего графчика хотят судить как заговорщика, как реакционера! Так они все на один лад, эти аристократы! Нельзя довериться ни одному из них. Пойдем, моя радость, посмотрим, что можно сделать.
Что можно было сделать? Раз пущенное в ход колесо вертелось так быстро, так неудержимо, что даже самые передовые из революционеров, как Леони и тетушка Буфлон, в любое мгновение моги потерять свое влияние.
Волчица, совершенно обессилевшая и беспомощная, едва могла держаться на ногах и то только благодаря сильной руке своей спутницы. Голова ее повисла, глаза были опущены, и она судорожно твердила про себя короткие, бессвязные фразы.
– Это я виновата. Я любила… и потому погубила его… А теперь, он будет ненавидеть меня… Он не захочет больше говорить со мной, он умрет – умрет – умрет!
И она разразилась презрительным, прерывистым смехом, от которого похолодело на сердце у старой торговки.
Тетушка Буфлон была плохой ходок; вчерашнее путешествие из Парижа сильно отозвалось на ее тучном теле; но, тем не менее, она казалась менее утомленной, чем ее спутница, когда обе они остановились среди группы санкюлотов, стоявших опершись на ружья, и с некоторой претензией на правильное построение, образуя трехстороннее каре. Посредине, за барабаном вместо письменного стола, восседал Сантерр, а возле него стояли двое-трое из самых ярых его сподвижников, изображая, таким образом, некоторое подобие военного суда, приговор которого был уже решен заранее и самые формальности представляли только грубую и недостойную шутку.
Перед пивоваром, охраняемый двумя обрызганными кровью негодяями, стоял Монтарба, гордый, улыбающийся, с открытой головой и крепко стянутыми назад руками, застегнутыми у локтей портупейным ремнем. Несмотря на все неудобство такой позы, молодой человек низко и церемонно поклонился Волчице, с улыбкой невыразимого призрения на устах.
– Гражданин Монтарба! – начал Сантерр.
– Виноват, милостивый государь, – перебил его подсудимый, – отсутствие воспитания извиняет, конечно, ваше неумение выражаться. Вы – гражданин, точно также как и ваши оборванные приятели; а я – граф Арнольд де Монтарба, пэр Франции.