Волчица
Шрифт:
Снова шум и беснование были ему ответом. Но из среды всеобщего гама вдруг послышался голос:
– Дайте доказательства! – и десятки рук схватились за рукоятку кинжала, чтобы всадить его в грудь смельчака, дерзнувшего требовать права защиты и для монарха!
Но защитник этот был ни более ни менее как сторонник самого Арнольда, и возглас его – ничто иное как хитрая уловка, рассчитанная на то, чтобы усилить эффект и драматизм речи.
– Один из граждан хочет доказательств, – возразил Монтарба, и красивое лицо его озарилось самоуверенной улыбкой человека, который знает, что может сейчас разбить в пух доводы своего противника. – Гражданин этот прав. Мы терпеливы, мы логичны, мы ничего не принимаем на слово… И так, доказательство заключается в одном слове. Оно заключается в слове «вето», от которого не хочет отречься тиран.
Опять неистовый, бешеный взрыв.
– Виновен! виновен! – слышатся крики, повторяясь, подхватываясь, но уже на этот раз с полным единодушием.
Монтарба, все время державший шляпу в руках, теперь надел ее на голову.
– Когда мы приведем его с собой в Париж, он будет наш!
– В Версаль! В Версаль!.. Шум внутри рос и поднимался, пока не заглушил криков толпы, повторявших то же на улицах. По национальному выражению, Париж сошел на улицы, и несметная масса, извиваясь и волнуясь на каждом перекрестке, непрерывно и неудержимо, подобно морскому приливу, подвигалась вперед к Южной Заставе. А над ней, покрывая общий, неистовый гул, раздавались резкие, нестройные звуки набата.
То звонили колокола Нотр-Дама, возбуждая ярость черни и поднимая ее на новые неистовства.
Монтарба остановился в дверях клуба, движением руки обращая внимание своих товарищей.
– Слышите, граждане? – сказал он. – Это набатный колокол. Это похоронный звон. Он возвещает смерть монархии во Франции!
Глава двадцать шестая
Солнце зашло, как земной царь, в одеждах пурпура и золота: последние лучи догоравшего вечера сменились теплой октябрьской ночью, а грозный призыв все еще висел в теплом ночном воздухе, точно дух зла, носившийся над городом, разбил свои оковы и бряцал ими теперь в своей нечистой, злобной радости. Еще, и еще, резко, однообразно, безостановочно, раздавался голос смерти, созывающий свою паству, и как спешила она на этот призыв! Как вороны на труп, как мухи на падаль, как крысы из водосточных труб, стекалось все, что было самого низкого и отверженного в Париже из своих притонов разврата – из грязных погребов и смрадных пивных, из хлевов, выгребных ям и водостоков, отравляя собою внешний воздух. Для них набатный колокол возвещал наступление царства дьявола, удовлетворение злобы и низменных страстей, кровавую, бесчинную оргию.
Не для них существовала опасность встречи с регулярными войсками, грозное зрелище снявшегося с передков орудия, блеск штыков, идущих в атаку! Они тоже охотно обагрят руки кровью, но кровью павшего; они не дадут пощады раненому, если раненый этот беззащитен и безоружен; их орудием был нож, а не меч, и они старались держаться флангов и тыла той армии недовольных, которая твердым, решительными шагом направлялась к Версалю.
Во всякой другой стране, колонна эта представляла бы ничто иное, как нестройную толпу, которая распалась бы на первой или второй миле ходьбы, застряв в придорожных кабачках; но, как выше было замечено, во французском народе существует воинственный элемент, способный придать самому беспорядочному сборищу некоторую организацию, понятие о военной дисциплине и повиновении.
Авангард, составленный рыбными торговками, под предводительством Волчицы, тщательно поддерживал сношения с главными силами, которые не допускали ни самовольной остановки, ни перемены направления, ни отставания. Монтарба, спеша занять пост, предназначенный им самому себе, впереди движения, был радостно удивлен стройностью рядов, смелым, твердым шагам, которым шли мятежники по улицам Парижа, теряя едва десятый процент среди многочисленных
Граф Арнольд не был фанатиком и имел в виду военную выправку неприятеля; поэтому, он не уменьшал перед собой предстоящих трудностей, но с этой минуты начал сильно надеяться на успех предприятия.
Между тем, королевская семья была предупреждена отчасти о готовящейся опасности и не без страха смотрела в будущее. Слухи, всегда предшествующие всякому важному событию, достигли уже Версаля. Говорили, что революционная партия собирается предпринять решительный шаг, поговаривали даже, что герцога Орлеанского видели накануне вблизи дворца. Но это казалось так невероятно, что заставляло сомневаться и в остальном, и Людовик, всегда склонный уменьшать опасность, отправился по обыкновению на охоту в довольно спокойном расположении духа. Королева также проводила время после обеда в малом Трианоне и только к вечеру двор начал сознавать ближайшую фактическую опасность, которой подвергался.
Некоторые из верных слуг вышли из дворца, на рекогносцировку, и Розина, в своем крестьянском платье, которое скрывало ее близость к королевской фамилии, имела возможность принести много самых достоверных сведений. Она дважды подвергалась опасности быть узнанной; один раз тетушкой Красной Шапкой, за широкой спиной которой она успела скользнуть в толпу, и другой раз Волчицей, которая так была занята расстановкой своих сил, что не заметила молодую деревенскую красавицу, сновавшую взад и вперед с корзиной съестных припасов в руке, быстро опорожняемой голодными революционерами, которые взамен хлеба и вина делились с ней своими мыслями по поводу восстания.
– Мы пришли сюда за правосудием, – говорила одна.
– Мы пришли за хлебом, – говорила другая.
– Хлеба! Правосудия! – кричала третья. – Это все россказни! Нам надо крови! Мы пришли, чтобы умертвить тирана-булочника, и его жену, и булочного мальчишку! Долой всех их! Пляши, моя радость; смотри, я поучу тебя. Что, красиво? Как тебе нравится? Это ведь карманьола!
– Как тебе нравится мой белый передник? – спрашивала другая фурия, которая, как Розина вспомнила, удерживала ее своими ласками, в ту ночь, когда она бежала из дома тетушки Буфлон. – Идет он ко мне? Хороша я в нем? Ведь я надела этот передник не из одного кокетства; я надела его, чтобы не выпачкать платья, когда понесу себе на ужин сердце австриячки! Ты бледнеешь, малютка? А! ты видно не привыкла еще к революции. Я сама была прежде такая. Дай-ка мне твою бутылку. Ишь, ведь, гражданки побывали уж тут, до меня. Мне ничего не оставили, кроме пробки да запаха! Нужды нет; ты добрая девочка, сбегай опять к своей матери и принеси еще. Да послушай; если ты не переносишь вида крови, лучше не приходи сюда сегодня, потому что мы все будем по уши в крови, нынче же ночью. – Ступай!
И между тем, все эти зловещие рассказы, хотя Мария-Антуанетта нисколько не сомневалась в их достоверности, не могли поколебать твердости королевы, с которой она сохраняла свой пост возле короля, со всем мужеством солдата и нежной привязанностью жены.
Хотя сделаны были все приготовления к отъезду короля в Рамбуйе, Людовик не мог решиться на такой смелый шаг, и предпочитал ожидать своей участи в Версале, возлагая надежды на тот принцип соглашения и уступчивости, который так упорно изменял ему до сих пор. Там, где был король, оставалась и королева с детьми. Маленький дофин спокойно играл в той же комнате со своими сестренками, не сознавая конечно опасности; а мать их, спокойно, безропотно, самоотверженно, готовилась перенести худшее.
– Но ведь теперь становится спокойнее, Ваше Величество, – убеждала Розина, в сотый раз подходя к окну. – Я вижу по зареву на небе, что они зажгли костры, значит, до завтра не предпримут ничего. Пьер говорит, что даже если бы они посмели начать нападение сегодня, они ничего не смогли бы сделать против гарнизона. Мой милый Пьер! Он такой храбрый, такой сильный, и будет драться до конца!.. Умоляю вас, Ваше Величество, отдохните немного. Посмотрите, Их Высочествам пора уже спать. В нашей стороне, с заходом солнца, дети всегда в постели; оттого они и растут такими сильными и здоровыми. Если бы Ваше Величество прилегли здесь на диване. Я сейчас поправлю подушки и буду стеречь, стеречь, всю ночь. О, сударыня, вы можете положиться, что я не засну на своем посту, точно также как Пьер!