Волчица
Шрифт:
Пьер дрался с остервенением дикой кошки. Кровь бросилась ему в голову, и инстинкт резни обуял его. Он не сознавал, что уже ранен в нескольких местах; он забыл и короля, и королеву, и жену и религию, и все, кроме своей правой руки беспощадно косившей направо и налево. Санкюлоты наступали против него по четыре в ряд, и он несколько минут продолжал отбиваться от них, стоя над телом де Вокура. Но и сила Геркулеса, и храбрость Баярда бессильны против времени и численности. Колени его подкосились, ум помутился, удары наносились уже по воздуху; целое море лиц заколыхалось перед его глазами и среди них он смутно различил графа Арнольда, быстро поднимавшегося по лестнице с новым подкреплением,
Силы окончательно изменили Пьеру, и он упал навзничь, головой к дверям. Но в эту самую минуту двери отворились, и на пороге показалась Розина, которая при помощи нескольких швейцарских гвардейцев, быстро втащила в комнату окровавленное тело своего мужа.
Минуты эти, хотя за них капля по капле пролили свою кровь и пэр, и простолюдин, не были куплены слишком дорогой ценой. Они спасли королеву, хотя и на время, от оскорбления, а может быть и смерти.
Пока один из храбрых защитников лежал мертвый на отстаиваемой им лестнице, а другой лишался чувств от полученных ран, королевская семья удалилась в самую отдаленную часть дворца, а против мятежников выслан был сильный отряд национальной гвардии, который, впрочем, легко мог принять, сторону санкюлотов.
Описанное нами принадлежит к числу тех повторяющихся иногда в истории моментов, когда течение событий зависит от руки одного храбреца. Если бы не сильная рука этого храбреца и не его неустрашимое мужество, кто знает, может быть разыгрались бы такие сцены ужаса, от одной мысли о которых кровь холодеет в жилах…
Граф Арнольд был не такой человек, чтобы упустить удобный случай от недостатка храбрости или энергии. Когда выстрел его попал не туда куда следует, он не стал терять время и заряжать снова, а отправился набирать небольшую шайку из наилучше вооруженных, чтобы нанести один решительный удар, который должен был отдать дворец, а вместе с ним и власть в его руки. Он возвращался уже в сопровождении Волчицы, которая ни на минуту не выпускала его из виду, и был уже на половине лестницы, когда на мгновение отворилась дверь, чтобы принять бесчувственное тело Пьера. Монтарба успел узнать Розину. Даже в эту критическую минуту, ее хорошенькое личико не осталось без внимания молодого графа; оно придало ему новую энергию, новый жар. Он стремительно кинулся вперед, размахивая шпагой и крича:
– Вперед, граждане! Вперед! Телохранители разбиты, теперь ничто не остановит нас!
Но и другие глаза, горящие ревностью, успели разглядеть знакомые черты. Вся кровь в сердце Леони закипела злобой, когда она увидела, как боготворимый ею человек кинулся, не рассуждая, навстречу смерти, для того чтобы быть ближе к ее сопернице. В эту минуту она ненавидела его даже больше чем ее и, обезумев от оскорбленной страсти, необдуманно подвела огонь под ту мину, которая должна была взорвать и ее на воздух.
– Измена! – воскликнула она. – Измена революции! измена нации! Монтарба ведет вас в засаду! Не идите за ним. Слушайте, внизу войска, отступление отрезано нам! Спасайтесь, кто может!
Слова Волчицы упали на хорошо подготовленную почву. Смутившись, растерявшись, слыша к тому же на дворе мерный шаг национальной гвардии, санкюлоты, уже раньше склонные подозревать Монтарба за его снисхождение к отцу Игнатусу и, в особенности, за несчастный выстрел, рады были уйти живыми с роковой лестницы, уже загроможденной трупами их убитых товарищей.
Но трусам всегда нужна жертва. И потому Сантерру достаточно было шепнуть несколько слов своим санкюлотам, чтобы Монтарба, храбро ведшего их в атаку, неожиданно схватили сзади; его связали по рукам и по ногам, завязали ему глаза, запихали в рот платок и потащили на те линии, которые ночью занимали торговки.
Тут его положили на землю, приставив к нему четырех часовых из санкюлотов, с заряженными ружьями, поручив им стрелять по арестанту при малейшем его движении или попытке говорить, приказание, которое они охотно готовы были привести в исполнение. Монтарба не обманывал себя. Он знал, что теперь все кончено, что он поставил на карту огромную ставку и проиграл ее, в такой игре, где уже нет шансов отыграться несчастному игроку. Да! проиграл, но что? – Власть? но умел бы он ценить ее, если бы и имел? Расположение нации? Ба! он хорошо знал теперь, что такое эта нация! Честь? но она давно уже потеряна! Жизнь? она и так уже успела надоесть ему! В конце концов, граф Арнольд удивился сам, как мало интересует его собственная участь!
Глава двадцать девятая
– Где же она?
– Пусть она покажется!
– Вон король!
– Который? который?
– Вон этот, с напудренными волосами и манжетами на руках.
– Отчего же ее нет на балконе?
– Она бежала в Австрию за войсками.
– Вздор! Вон, она выходит. Она не боится показаться и никогда не боялась! Она все-таки хорошая королева!
– Да! Хорошая королева сидит дома за своим вязаньем.
– Да здравствует Мария-Антуанетта! и король, и армия, и национальная гвардия!
– Да здравствуют все, и долой все, что против народа!
Таковы были крики разнокалиберной толпы – черни, солдат, депутатов революционных клубов и членов национальной гвардии – собравшейся на дворе, перед королевскими покоями в Версале.
Национальная гвардия, которая еще могла бы своевременным появлением предупредить все беспорядки, если бы была под ружьем несколькими часами ранее, настолько успела поладить теперь с мятежниками, что согласилась не открывать против них огня, если они со своей стороны удержатся от дальнейших насилий. По свойственной французскому характеру изменчивости, перемирие это едва было заключено, как уже обратилось в самую горячую, восторженную дружбу. Солдаты и санкюлоты обнимались, пили вместе, менялись красными колпаками и трехцветными кокардами, называли друг друга храбрейшими из храбрых и толпились вокруг дворца, чтобы дать возможность королевской семье узнать их чувства и понять их намерения.
Предводители национальных гвардейцев, которые теперь, несомненно, захватили перевес в свои руки, решили, что их величества должны немедленно совершить торжественный въезд в Париж, в сопровождении всего народа, как бы по собственному желанию, в сущности же, оскорбительно вынужденные на то. Но вот, в среде наиболее низших и невежественных из революционеров, успел распространиться слух, что король и королева бежали и скрылись за границу. Необходимо было убедить толпу, что добыча еще не ускользнула из ее рук, и потому предводители сами поощряли народ кричать да бранить под окнами их величеств, требуя, чтобы они показались народу.
Людовик вышел на балкон с обычной своей невозмутимостью и равнодушием. Лицо его было, может быть, несколько бледнее обыкновенного и выражение унылее, но в общем это был тот самый Людовик, которого французский народ привык бранить, или жалеть, или осмеивать, смотря по сиюминутному настроению. Даже самым отъявленным из революционеров показалось слишком незначительным успехом – восторжествовать над своим слабым, беспомощным государем. Другое дело королева: ее неустрашимое мужество внушало невольное удивление, смешанное с ненавистью и страхом. Если она на свободе, какая польза им брать остальных? И потому, наиболее дальновидные из толпы, кричали еще громче других: