Волчицы из Машкуля
Шрифт:
В самом деле, мэр Ла-Ложери — надо отдать ему должное — не принял обращение «господин» за проявление почтительного к себе отношения и тут же решил действовать с особой осмотрительностью.
— Между тем, как мне кажется, — продолжал он елейным голосом, — военная форма свидетельствует о принадлежности покойника к полку егерей.
— Ба! Военная форма! — прервал его все тот же крестьянин. — Как будто вам неизвестно, что охотники на людей (Именно так вандейцы называют рекрутский набор.) проявляют к нашим сыновьям и братьям не больше уважения, чем к другим. Как мэр может этого не знать?
Вновь наступившая мертвая тишина показалась Куртену столь тяжелой, что он заговорил.
— И вам известно имя несчастного парня? — спросил Куртен, безуспешно пытавшийся выдавить из глаз хотя бы одну слезинку.
Все по-прежнему молчали.
Тишина становилась все многозначительнее.
— А были ли еще жертвы? Например, среди местных крестьян? Я слышал, что было несколько ружейных выстрелов.
— Что касается других жертв, — ответил все тот же крестьянин, — я знаю только вот эту, хотя над телом усопшего христианина грех ее так называть.
И с этими словами крестьянин повернулся и, глядя в упор на Куртена, указал пальцем на труп пса Жана Уллье, оставшийся лежать на берегу наполовину погруженным в воду реки.
Метр Куртен смертельно побледнел. Он закашлялся так, словно чья-то невидимая рука схватила его за горло.
— Что это? — спросил он. — Собака! Ах, к чему оплакивать подобные жертвы, если лучше приберечь слезы для более подходящего случая.
— Э! Господин Куртен, — заметил крестьянин в коричневой куртке, — за кровь собаки тоже кто-то должен ответить, и я уверен, что хозяин несчастного Коротыша расквитается с тем, кто пристрелил его пса на выезде из Монтегю свинцовой дробью, предназначенной для волков. В теле собаки остались три дробины.
После этих слов крестьянин, словно посчитав, что он сказал достаточно, и не ожидая ответа, повернулся к Куртену спиной, перебрался через изгородь и скрылся за ней.
Что же касалось подручных мельника, то они возобновили свой путь, неся покойника на руках.
Женщины и дети последовали за траурной процессией, громко и взволнованно молясь.
Куртен остался один.
— Хорошо! Чтобы свести со мной счеты, — произнес мэр Ла-Ложери, ударив единственной шпорой свою клячу, которая вовсе не испытывала желания двигаться дальше, — Жан Уллье должен освободиться из когтей, в которых оказался с моей помощью; это не легко, хотя, строго говоря, возможно.
Метр Куртен продолжил свой путь, но его все больше и больше разбирало любопытство. И он решил, что не сможет долго томиться ожиданием, оставаясь в неведении, пока его лошадь тихой иноходью плетется до Машкуля.
В это время он как раз проезжал мимо креста Ла-Бертодьер, где оканчивалась проселочная дорога, ведущая к дому Пико.
Он подумал, что Паскаль, накануне показывавший солдатам дорогу, мог бы лучше, чем кто-либо другой, сообщить ему новости.
«Ну и глупец же я! — воскликнул он про себя. — Вместо того чтобы еще целых полчаса мучиться в неведении, я могу уже сейчас узнать обо всем, что произошло, и от человека, который ничего не утаит от меня. Скорее к Паскалю: он мне расскажет, что случилось на самом деле».
И метр Куртен свернул направо и через пять минут уже выезжал из небольшого фруктового сада к куче навоза, лежавшего во дворе дома Паскаля Пико.
Жозеф сидел на хомуте и курил трубку перед дверью, ведущей в комнаты его семьи.
Увидев мэра Ла-Ложери, он даже не привстал.
Метр Куртен, обладавший замечательной способностью все замечать и в то же время не показывать это, привязал свою клячу к железному кольцу, вделанному в стену.
Затем, обернувшись к Жозефу, он спросил:
— Ваш брат дома?
— Да, он еще там, — ответил Пико, выделяя голосом слово «еще» с таким загадочным видом, что мэру Ла-Ложери это показалось странным. — Он вам и сегодня понадобился, чтобы отвести красные штаны в замок Суде?
Куртен прикусил язык и ничего не сказал Жозефу в ответ.
«И как это Паскаль оказался таким дурнем, чтобы выложить своему мерзавцу-брату, что именно я дал ему такое поручение? — подумал он, когда постучал в дверь, ведущую на половину, где проживал второй брат Пико. — Вот уже и шагу нельзя ступить в течение последних суток, чтобы об этом не стали судачить все в округе».
Погруженный в размышления, Куртен не заметил, что его не спешили впускать в дом: дверь его была заперта изнутри, что было совсем не свойственно сельским жителям, привыкшим доверять соседям.
Наконец дверь отворилась.
Но стоило только Куртену заглянуть в полуоткрытую дверь, как он отпрянул перед открывшейся перед ним картиной: меньше всего можно было ожидать такое.
— Кто здесь умер? — спросил он.
— Посмотрите сами, — ответила вдова, не вставая со стула, стоявшего у очага (она присела там после того, как открыла мэру дверь).
Куртен взглянул на постель, и, хотя через простыню проступали только очертания покойника, он тут же догадался обо всем.
— Паскаль! — воскликнул он. — Паскаль!
— Я думала, что вы знаете, — сказала вдова.
— Я?
— Да, вы… Из-за вас он и погиб.
— Из-за меня? Из-за меня? — переспросил Куртен, тут же вспомнив только что услышанные слова брата убитого и поняв, насколько важно было ему поскорее отвести от себя подобное обвинение. — Из-за меня? Клянусь вам, честное слово, что вот уже больше недели, как я не встречался с вашим покойным мужем.
— Не клянитесь, — ответила вдова, — Паскаль никогда не клялся, потому что никогда не лгал.
— Однако, в конце концов, кто вам сказал, что я с ним виделся? — спросил Куртен. — Этот человек, часом, не рехнулся?
— Не лгите при покойнике, господин Куртен, — сказала Марианна, — это принесет вам несчастье.
— Я и не обманываю вовсе, — пробормотал арендатор.
— Он вышел из дома, чтобы пойти к вам. Именно вы уговорили его стать проводником у солдат.
Куртен хотел было снова все отрицать.