Волчицы из Машкуля
Шрифт:
Мадам, казалось, с нетерпением ожидала прибытия путешественника, ибо, увидев его, привстала с кровати и протянула навстречу обе руки.
Путешественник с почтением приложился к ним губами, и герцогиня почувствовала, как на ее руку, которую ее верный сторонник держал в своей, упала слеза.
— Вы плачете! — воскликнула герцогиня. — Неужели вы принесли мне дурные вести?
— У меня щемит сердце, сударыня, — ответил метр Марк, — и мои слезы лишь говорят о моей преданности вам и глубоком страдании, каким я проникся, когда с огорчением увидел вас в одиночестве на какой-то вандейской ферме. А ведь я имел честь вас лицезреть…
Он не мог больше говорить; слезы застилали ему глаза.
Герцогиня закончила его фразу:
— Да, в Тюильри, не правда ли? На ступенях трона? Надо вам признаться, сударь, что там меня охраняли и мне служили гораздо хуже, чем сейчас, ибо в настоящее время мне служат верой и правдой преданные мне люди, а там меня окружали лишь корыстные и расчетливые придворные. Однако вернемся к цели вашей поездки, ибо, следует сказать, меня беспокоит ваша медлительность. Скорее выкладывайте новости, привезенные из Парижа! Они хорошие?
— Поверьте мне, сударыня, — ответил метр Марк, — сам я часто теряю хладнокровие, и мне трудно просить вас соблюдать благоразумную осторожность.
— О-о! — воскликнула герцогиня. — Пока мои друзья в Вандее проливают свою кровь, мои соратники из Парижа, оказывается, проявляют благоразумную осторожность. Вы теперь видите, что я была права, когда сказала, что здесь меня лучше охраняют и — самое главное — здесь мне лучше служат, чем в Тюильри.
— Лучше охраняют, сударыня, — это да, но лучше служат — нет! Бывает, что осторожность — залог будущего успеха.
— Сударь, — произнесла, теряя терпение, герцогиня, — я не хуже вас осведомлена о том, что происходит в Париже, и мне известно о начале революции.
— Сударыня, — твердым и звонким голосом произнес адвокат, — вот уже полтора года, как мятежи следуют один за другим, но ни один из них еще не перерос в революцию.
— Луи Филипп не пользуется популярностью.
— Не спорю, однако это не говорит о том, что Генриха Пятого в народе любят больше.
— Генрих Пятый! Генрих Пятый! — воскликнула герцогиня. — Моего сына зовут не Генрих Пятый, а второй Генрих Четвертый.
— В таком случае, — парировал адвокат, — позвольте заметить, сударыня, что он еще слишком молод, чтобы мы могли знать его настоящее имя; а потом, чем преданнее слуга, тем больше у него права говорить правду своему господину.
— О да, правду! Я требую, я хочу ее знать! Но мне нужна правда!
— Хорошо, сударыня. Вы хотите правду? Так вот она. К несчастью, у всех народов короткая память; французский же народ, то есть та его часть, что наделена материальной и грубой силой, являющейся первопричиной всех мятежей и порою даже революций, когда она ощущает влияние сверху, хранит в памяти лишь два великих события: одно произошло сорок три года назад, а другое — семнадцать; первое — взятие Бастилии, то есть победа народа над королевской властью, давшая нации трехцветное знамя; а второе — двойная реставрация тысяча восемьсот четырнадцатого и тысяча восемьсот пятнадцатого годов, то есть победа королевской власти над народом, принесшая стране белое знамя. Однако, сударыня, все великие события имеют свою символику; трехцветное знамя означает свободу, ибо на нем начертаны слова: «Знамением сим победишь!» Белое же знамя говорит о торжестве деспотизма, ибо на нем с обеих сторон можно прочитать: «Знамением сим ты побежден!»
— Сударь!
— Ах, сударыня, вы хотели правды, так дайте мне договорить до конца.
— Пусть будет по-вашему, но, когда вы закончите, то позволите мне, надеюсь, вам ответить.
— Да, сударыня, я буду просто счастлив, если вы сможете меня переубедить.
— Продолжайте.
— Покидая Париж двадцать восьмого июля, вы не могли видеть, с какой яростью народ раздирал в клочья белое знамя и топтал ногами лилии…
— Знамя Денена и Тайбура! Лилии Людовика Святого и Людовика Четырнадцатого!
— К несчастью, сударыня, в памяти народной сохранились воспоминания о Ватерлоо; народ не забыл падение и казнь Людовика Шестнадцатого… И вы знаете, сударыня, с какой основной трудностью столкнется, по моим предположениям, ваш сын, последний оставшийся в живых потомок Людовика Святого и Людовика Четырнадцатого? Это будет как раз знамя Тайбура и Денена. Если его величество Генрих Пятый, или второй Генрих Четвертый, как вы его удачно назвали, войдет в Париж под белым знаменем, он не сможет пройти дальше предместья Сен-Антуан: его убьют раньше чем он доберется до Бастилии.
— А если… если он вернется под трехцветным знаменем?
— Это еще хуже! Еще не дойдя до Тюильри, он будет обесчещен.
Герцогиня вздрогнула, но не произнесла ни слова.
— Возможно, вы говорите правду, — сказала она после минутного молчания. — Но какая это жестокая правда!
— Пообещав сказать всю правду, я сдержал свое слово.
— Но, сударь, — спросила герцогиня, — раз вы придерживаетесь таких взглядов, я не понимаю, почему вы служите делу, не имеющему ни единого шанса на успех?
— Потому что я поклялся не только на словах, но и в душе быть верным белому знамени, без которого и с которым ваш сын не сможет вернуться, и предпочитаю смерть бесчестью.
Герцогиня снова на некоторое время замолчала, а затем произнесла:
— Сведения, которые вы мне сообщили, не относятся к разряду тех, что были получены мною в свое время и побудили меня вернуться во Францию.
— Безусловно, сударыня. Но не следует забывать одной истины: если правда до царствующих особ порой и доходит, то до свергнутых монархов не доходит никогда!
— Позвольте заметить, что вы как адвокат любите парадоксы.
— В самом деле, сударыня, без парадоксов красноречие потеряло бы всю свою образность; только перед вашим королевским высочеством я не упражняюсь в изящной словесности, а говорю правду.
— Простите… Но вы сейчас сказали, что правда никогда не доходит до свергнутых монархов, — либо вы ошиблись тогда, либо противоречите себе сейчас.
Адвокат прикусил губу: он попал в собственную ловушку.
— А разве я сказал «никогда»?