Волчицы из Машкуля
Шрифт:
Мишель был тронут преданностью Берты; однако он продолжал любить Мари и чувствовал себя неловко перед ее сестрой; ему не хватало мужества повергнуть в отчаяние девушку, которой был обязан жизнью. Между тем мало-помалу безропотная покорность судьбе уступила место неистовому и горькому чувству, какое он испытывал первые дни, и, не сумев свыкнуться с мыслью, что ему надо принести себя в жертву, как требовала от него Мари, в ответ на все знаки внимания, которыми его щедро одаривала Берта, он лишь отделывался натянутыми улыбками, а когда девушка уходила, он горестно вздыхал, и Берта принимала вздохи молодого человека на свой счет. Однако, если бы не Куртен (тот всякий раз поднимался по лестнице в комнату Мишеля, как только видел, что Берта исчезала за деревьями сада, и устраивался у изголовья раненого, чтобы поговорить с ним о Мари), тонкая и впечатлительная душа Мишеля в конце концов, возможно, и приняла бы сложившиеся обстоятельства за фатальную неизбежность. Но мэр Ла-Ложери настолько часто напоминал своему молодому хозяину о Мари, уверяя, будто желает видеть его счастливым, что, по мере того как у Мишеля затягивалась рана на руке и возвращались утраченные силы, он все сильнее чувствовал, как его душевная рана все больше кровоточила, и вся его признательность Берте в миг улетучивалась при одном лишь воспоминании о ее сестре.
Труд, проделанный Куртеном, можно было сравнить с тем, что совершала Пенелопа: за ночь он разрушал все, что Берте за день удавалось создать.
В том болезненном состоянии, в каком находился Мишель, когда он прибыл в дом Куртена, мэр Ла-Ложери легко выпросил прощение за свое поведение на дороге, приведя в качестве оправдания искреннюю привязанность и волнение, которое он якобы испытывал после бегства барона; затем, как мы уже сказали, раскрыв душевную тайну Мишеля, что не составило ему большого труда, он вкрался в доверие к нему, уверяя в преданности и ловко польстив его самолюбию за симпатию к Мари. У Мишеля не было возможности с кем-нибудь поделиться своими горестями, и потому он страдал еще больше; Куртен, делая вид, что сочувствует ему, и с ловкостью подогревая его чувство к Мари своим восхищением ею, смог догадаться по отдельным высказываниям Мишеля о том, что произошло между молодым человеком и сестрами.
Куртен постарался скрыть свое истинное отношение к Берте; он повел себя с ней так хитро, что она была уверена: арендатор не дождется, когда она станет женой его молодого хозяина. Когда Мишеля не было рядом, он обращался к ней как к своей будущей хозяйке. В конце концов ему удалось добиться того, что девушка, ничего не зная о его прошлом, только и говорила Мишелю о преданности арендатора и называла его не иначе как «наш добрый Куртен».
Когда арендатор оставался наедине с Мишелем, он сразу же заводил с ним задушевный разговор, затрагивая самые чувствительные сердечные струны молодого человека, и тот, введенный в заблуждение его участием, раскрывал ему свою душу, рассказывая о своей любви к Мари; Куртен неизменно делал один и тот же вывод: «Она вас любит» — и внушал Мишелю, что следует настаивать на своем, за что Мари впоследствии будет ему только благодарна; в своей настойчивости он шел еще дальше и клялся в том, что, после того как его хозяин выздоровеет и на дорогах не будет больше войск, он посвятит все свое время устройству его счастья, обещал уладить его сердечные дела таким образом, что Берта сама откажется от будущего союза с ним, хотя молодой человек ей многим обязан.
Выздоровление Мишеля шло не так быстро, как бы хотелось Куртену, ибо он не находил себе места оттого, что до сих пор так и не узнал, где находится Малыш Пьер; ему не терпелось дождаться того дня, когда он отправит молодого хозяина по следам Мари.
Надеемся, что читатель понял: Мишель и был именно той ищейкой, на которую рассчитывал Куртен.
Когда рана Мишеля перестала вызывать у Берты опасения, она вместе с Розиной совершила несколько поездок в лес Тувуа, откуда маркиз подал ей весточку, сообщив о том, что находился у лесных братьев; по ее возвращении Куртен два или три раза заводил разговор о людях, которыми должны были бы, по его мнению, заинтересоваться девушки; однако Берта хранила молчание, и мэр Ла-Ложери понял, как опасно было с его стороны затевать подобные разговоры и как малейшая неосторожность легко могла бы вызвать подозрения, а поскольку Мишель быстро поправлялся, Куртен, оставаясь с ним наедине, тут же начинал внушать ему, что пора, наконец, действовать; он даже пошел на то, что предложил свою помощь, если Мишель захочет послать Мари письмо и получить сначала от нее ответ, а затем убедить девушку изменить принятое решение.
Так прошло шесть недель.
Мишель выздоравливал; его рана почти затянулась, и он почувствовал, что уже может ходить.
Днем он не мог покинуть дом из-за того, что генерал разместил в Ла-Ложери пост; однако по ночам он прогуливался в саду, опираясь на руку Берты.
Когда наступало время расставания, Мишель поднимался к себе на свою голубятню, а Берта с Розиной, к чьим приходам и уходам в любое время дня и вечера солдаты уже давно привыкли, возвращались в дом Тенги, откуда утром после завтрака Берта снова выходила и отправлялась к Мишелю.
Эти вечерние прогулки пришлись не по душе Куртену, прислушивавшемуся к их разговорам в комнатушке Мишеля. Арендатор стремился не пропустить ни одного разговора, который мог бы навести его на след Малыша Пьера; теперь, чтобы положить конец их прогулкам, он каждый вечер читал Мишелю и Берте приговоры, напечатанные в официальных ведомостях — он получал их как местный мэр.
Однажды он заявил, что молодые люди должны совсем отказаться от ночных прогулок; когда же они спросили почему, он дал им прочитать сообщение о том, что Мишель заочно приговорен к смертной казни.
Приговор не произвел на Мишеля должного впечатления, зато Берту привел в смятение; в какое-то мгновение ей даже захотелось броситься в ноги молодому человеку, чтобы просить у него прощения за то, что она втянула его в такое опасное дело, и, уходя вечером с фермы, не могла скрыть своего волнения.
На следующий день она пришла к Мишелю ранним утром.
Всю ночь ее мучили кошмары, и такие жуткие, что она ни на минуту не сомкнула глаз.
Она видела словно наяву, как Мишеля поймали, арестовали и расстреляли!
Она пришла на ферму на два часа раньше, чем обычно.
Ничего нового не произошло; ничто не предвещало опасности.
День прошел как обычно: он был полон очарования и тревог для Берты и полон грусти и скрытых надежд для Мишеля.
Наконец наступил вечер, прекрасный летний вечер.
Берта высунулась в небольшое окошко, которое выходило в виноградник; она смотрела, как солнечный закат золотит высокие верхушки деревьев Машкульского леса, колыхавшиеся от ветра, словно зеленые морские волны.
Мишель сидел на постели и наслаждался нежными вечерними запахами, когда послышался стук колес, доносившийся со стороны дороги.
Барон бросился к окну.
Молодые люди увидели, как во двор фермы въехала коляска; навстречу ей с шапкой в руках выбежал Куртен; из коляски выглянула баронесса.
Увидев мать, Мишель почувствовал, как у него внутри похолодело.
Не оставалось сомнений, что она приехала за ним.
Берта перевела на него вопросительный взгляд, чтобы узнать, как ей себя вести.
Мишель указал на темный угол, похожий на чулан без двери, где она могла бы спрятаться и не пропустить ни слова из его разговора с матерью.
Она придаст ему силы, если незримо будет находиться рядом с ним.
Мишель не ошибся: не прошло и пяти минут, как он услышал скрип ступенек лестницы под ногами баронессы.
Берта бросилась в укрытие; Мишель уселся перед окном, словно ничего не видел и не слышал.
Дверь отворилась, и вошла баронесса.
Возможно, она пришла со своими обычными самыми суровыми намерениями, но, увидев Мишеля в неясном свете уходившего дня, такого же бледного, как серые сумерки наступавшей ночи, тотчас забыла все заранее приготовленные слова упреков и лишь протянула к нему руки, невольно воскликнув: