Волчицы из Машкуля
Шрифт:
— А зачем мне с вами прощаться, если вы меня проводите домой? Мы успеем проститься у ворот замка Суде…
— Как! Вы разрешаете?..
— Что? Проводить меня? Но, сударь, после всего, что вы сделали ради меня этой ночью, это ваше право… если только вы не слишком устали, разумеется.
— Я слишком устал, чтобы проводить вас, мадемуазель? Но с вами или с мадемуазель Мари я пошел бы на край света! Слишком устал? О! Никогда в жизни!
Берта улыбнулась. Затем, искоса взглянув на молодого человека, прошептала:
— Как жаль, что он не из наших!
Но, улыбнувшись, добавила про себя:
«Ба! Из человека с таким характером можно вылепить кого угодно».
— Мне кажется, вы разговариваете со мной, — сказал Мишель, — однако я не слышу, что вы мне говорите.
— Это оттого, что я разговариваю с вами тихо-тихо.
— Почему же вы разговариваете со мной тихо-тихо?
— А вот почему: то, что я вам говорю, нельзя произносить во весь голос, по крайней мере сейчас.
— А позже? — спросил молодой человек.
— О! Позже, может быть.
Губы молодого человека шевельнулись, но он не издал ни единого звука.
— Можно узнать, что означает ваша пантомима? — спросила Берта.
— Что я тоже говорю с вами тихо-тихо. Но, в отличие от вас, я бы произнес это во весь голос и прямо сейчас, если б только посмел…
— Я не такая, как другие женщины, — сказала Берта с почти пренебрежительной улыбкой, — то, что при мне говорят тихо, можно произносить и во весь голос.
— Ну так вот: я тихо-тихо говорил вам, что испытываю глубокое сожаление, наблюдая, как вы, не глядя, идете навстречу несомненной опасности… столько же несомненной, сколько и ненужной.
— Какую опасность вы имеете в виду, дорогой сосед? — чуть насмешливым тоном спросила Берта.
— Ту, о которой вам только что сообщил доктор Роже. В Вандее скоро будет восстание.
— Неужели?
— Надеюсь, вы не станете это отрицать?
— Я? А зачем мне отрицать это?
— Ваш отец и вы будете в нем участвовать.
— Вы забываете о моей сестре, — смеясь, сказала Берта.
— О нет! Я ни о ком не забываю, — со вздохом возразил Мишель.
— Так что же из этого?
— Так позвольте мне, как близкому, преданному другу, сказать вам… что вы совершаете ошибку.
— Почему же я совершаю ошибку, мой близкий, преданный друг? — спросила Берта с легкой насмешливостью в голосе, от которой она не могла полностью избавиться.
— Потому что сейчас, в тысяча восемьсот тридцать втором году, Вандея уже не та, что была в тысяча семьсот девяносто третьем, или, вернее, потому что Вандеи больше нет.
— Тем хуже для Вандеи! Но, к счастью, здесь еще существует благородное сословие, господин Мишель; и есть одна истина, которая пока еще вам неведома, но через пять или шесть поколений она станет очевидна вашим потомкам: положение обязывает.
Молодой человек встрепенулся.
— А теперь, — сказала Берта, — прошу вас, переменим тему нашего разговора: на такие вопросы я больше отвечать не буду, поскольку, как сказал бедный Тенги, вы не из наших, господин Мишель.
— Но о чем же мне тогда говорить с вами? — спросил молодой человек; он совсем пал духом, видя, как сурова с ним Берта.
— О чем вам говорить со мной? Да обо всем на свете! Сегодня такая дивная ночь — говорите о ночи; ярко светит луна — говорите о луне; в небе сверкают звезды — говорите о звездах; небо безоблачно — говорите о небе.
И девушка, подняв голову, устремила неотрывный взгляд на прозрачный небосвод.
Мишель глубоко вздохнул и, не проронив ни слова, зашагал рядом с нею. Что мог сказать ей он, городской, книжный человек перед лицом величественной природы, которая была ее стихией? Разве был он, подобно Берте, с самого детства приобщен ко всем чудесам Творения? Разве видел, подобно ей, все оттенки разгоравшейся зари и заходившего солнца? Мог ли он, подобно ей, распознавать таинственные звуки ночи? Когда жаворонок возвещал о пробуждении природы, разве понимал он, о чем говорит жаворонок? Когда в сумерках разливалась трель соловья, наполняя весь мир гармонией, разве понимал он, о чем говорит соловей? Нет, он знал ученые премудрости, о чем не ведала Берта; но девушке были известны премудрости природы, чего не знал Мишель.
О! Если бы девушка заговорила, с каким благоговением он бы ее слушал!
Но, на его беду, Берта молчала; ее переполняли мысли, которые исходят из сердца и находят выход не в звуках и словах, а во взглядах и вздохах.
А молодой человек погрузился в мечты.
Ему представилось, что он шел вдвоем не с суровой и резкой Бертой, а прогуливался с нежной Мари; вместо этого одиночества, в котором Берта черпала силу, рядом шла Мари, и, постепенно слабея, опиралась на его руку…
О! Вот когда бы слова у него полились потоком! Вот когда бы он мог столько всего сказать о ночи, о луне, о звездах и о небе!
С Мари он был бы наставником и повелителем.
С Бертой он был учеником и рабом.
Около четверти часа молодые люди шли молча, как вдруг Берта остановилась и знаком приказала Мишелю последовать ее примеру.
Молодой человек выполнил ее приказ: с Бертой его уделом было повиновение.
— Слышите? — спросила Берта.
— Нет, — произнес Мишель, покачав головой.
— А я слышу, — насторожившись, с загоревшимся взором прошептала девушка.
И она снова внимательно прислушалась.
— Но что же вы слышите?
— Это скачет моя лошадь и лошадь Мари; меня кто-то ищет. Есть какие-то новости.
Она вновь напрягла слух:
— Это Мари меня ищет.
— Как вы это определили? — спросил молодой человек.
— По бегу лошадей. Прошу вас, ускорим шаг.
Стук копыт быстро приближался, и минут через пять в темноте они различили какие-то фигуры.
Это были две лошади и женщина: сидя верхом на одной лошади, женщина держала другую за уздечку.
— Я же говорила вам, что это моя сестра, — произнесла Берта.