Волчицы
Шрифт:
— Вы мне не нужны. Напротив, будете мешать. Повернувшись к телу, она вздохнула:
— Бедная Аньес! Она никогда не думала о других. И что ей взбрело в голову?
— Вы позовете врача? — спросил я.
— Да. Доктор Ландё уже лечил ее семь лет назад, после ее первой попытки. Он предупреждал, что возможен рецидив. И не удивится. Тут я спокойна. А вот священник меня тревожит.
— Священник?
— Ну да. Он откажется отпевать ее. Если же состоится гражданская панихида… — В первый раз Элен показалась мне глубоко взволнованной. — К нам уже поворачивались спиной. Я взял ее за руку, горячо пожал ее.
— Я с вами, Элен.
— Вы все же хотите жениться на мне? — спросила она чуть дрогнувшим голосом.
— Что
— Конечно, надо. Но комиссар был другом отца. Частенько обедал у нас. Это скромный, понятливый человек… Торопитесь, Бернар.
— Еще вопрос. Спросит ли он, откуда у Аньес яд? Элен взглянула на меня с удивлением.
— Откуда у нее яд? А все эти люди, которых она принимала? Все эти психопаты! Полусумасшедшие! Тут нечего понимать, все и так ясно. — Она подтолкнула меня. — Идите! Если вас не выставить, вы проторчите тут до вечера…
Мы прошли ко мне в комнату. Элен принялась складывать и упаковывать в чемодан вещи и белье, которые я вынимал из шкафа. Она была бесподобно ловкая, предусмотрительная. Снабдила меня продовольственными талонами, объяснила, какие литеры хозяин гостиницы не должен отрывать вперед. Пока я наматывал на шею шарф, она следила за моими движениями.
— Не заблудитесь, Бернар!
— Нет. У меня в кармане ваша схема. Я должен два раза сделать пересадку с трамвая на трамвай.
Мы были похожи на двух пожилых супругов. Последняя преграда между нами исчезла. Перед тем как открыть дверь на лестницу, она подставила губы для поцелуя. И я поцеловал ее.
— Удачи, Бернар.
— Держитесь, Элен!
— Не забудьте: «Два торговца». Хозяина зовут Дезире… Дезире Ландро. Я прошел несколько маршей. Она перегнулась через перила.
— Я приеду к вам, когда все закончится.
И вернулась, чтобы начать звонить по телефону. С чемоданом в руке я вышел на улицу, и тут меня вдруг настигло чувство одиночества. Я потрогал схему, помял в руках хрустящий кожаный бумажник. Пристанище мне обеспечено. Деньги есть. И тем не менее я ощущал себя заблудившимся ребенком. Я знал, что буду считать дни, не сводить глаз с дороги, по которой она приедет, сгорать от беспокойства в этой незнакомой гостинице до тех пор, пока ее не будет возле меня, со мной, между мной и миром. Я не любил ее. Может, даже побаивался. Но уже ждал ее. Боялся пропустить трамвай на Пон-Мутон, не найти Дезире Ландро. Боялся ночи, в которую погружался, подобно эмигранту. Нуждался в том, чтобы кто-то держал меня за руку.
Глава 11
Мы поженились. Я не несчастлив. Я даже был бы очень счастлив, будь у меня получше со здоровьем. Мы сняли небольшой меблированный домик на берегу Соны. Он окружен деревьями. Каштанами. Каштаны, такие все новенькие, поблескивают лопнувшей кожурой. Пламенеющие красные листья медленно падают на лужайки, и сквозь уже полунагие ветви проглядывают река, стелющийся над городом дым, стекла домов на соседних холмах, удерживающие по вечерам лучи закатного солнца. В хорошую погоду после второго завтрака Элен устраивает меня на террасе. По правде говоря, я не болен. Я только очень утомлен. Несколько раз меня навещал доктор — старый деревенский лекарь, тугой на ухо, давно во всем разуверившийся и на вопросы о моем заболевании лишь пожимающий плечами: «Организм износился. Лагерь сделал свое дело. У вас вот желудок. У другого сердце или печень, но по сути все это одна и та же болезнь. Отдыхайте!» Моя жена уводит его. Слышно, как они перешептываются. Возвращаясь, Элен улыбается. Гладит меня по волосам.
— Вот видишь, мой дорогой, ты зря волновался.
Тут она ошибается. Я не волнуюсь. Наоборот, я спокоен, избавлен от забот. Я никогда не знал такого покоя. Подремываю себе, сидя в шезлонге. Или сквозь ресницы наблюдаю, как плывут облака, кружатся листья. Порой на горизонте раздастся гул самолета. Война продолжается — для других. Для меня она кончилась. Как и жизнь на манер загнанного зверя. Ей пришел конец в тот вечер, когда я добрался до «Двух торговцев». Это было очень давно, восемь месяцев назад. Элен поведала мне обо всем, что произошло после моего отъезда. Я не стал ее слушать. Мне никогда не хотелось это знать. Все это больше меня не интересовало. Единственно важным стало присутствие Элен. Она нашла этот дом. Взяла на себя хлопоты об аренде, затем о свадьбе, вообще обо всем. Я подписал кучу бумаг. Все это уже не имеет никакого значения. Передо мной проносятся облака, образы, воспоминания. Я как будто в полудреме. Сочиняю чудесные песни и тотчас их забываю. Время больше ничего не весит. Элен присаживается рядом со мной. Она вяжет. Отгоняет от моего лица мух.
— Что тебе приготовить на ужин, Бернар?
— Все равно.
— Немного бульона. Глазунья. Картофельное пюре.
— Великолепно.
Вначале меня терзали сомнения. Но очень скоро я понял, что, несмотря на все свои усилия, Элен никогда ничего не поймет в плотской любви. Женского в ней только руки — внимательные, созданные для нежных
прикосновений, забот, утешения. Я поджидаю их, эти руки, безмолвно призываю их. Мне хотелось бы бесконечно ощущать их на себе, стать похожим на ребенка и отдаться им, чтобы они мыли, кормили меня. Я тоже, в сущности, не люблю любовь. Я так и остался маленьким мальчиком, испорченным, эгоистичным, сиротливым. С Элен я перестал быть одиноким. Ее платье уютно шелестит вокруг меня, и мне уже не обойтись без этого. Мы немного разговариваем. Она не очень умна, знания ее поверхностны и условны. Она получила «хорошее воспитание». Этим все сказано! Она считает себя пианисткой только потому, что умеет в такт бить по клавишам. Это единственное, что меня в ней раздражает. Она была бы безукоризненна, если бы ограничилась тем, что, подобно лампе у изголовья, излучала мягкий свет. Но я не теряю надежды сделать из нее музыкантшу. В доме есть пианино. Старый инструмент с западающими клавишами, у которого полностью вышли из строя нижние октавы. Вечерами она играет для меня. Я усаживаюсь на продавленный диван. Вся мебель здесь старая, разрозненная, трогательная. Но комнаты хранят благородство, просторны, а поблекшая роспись не лишена приятности. Я пью свою настойку. Редкие часы не ощущаю глухого жжения в животе. Приторная настойка ромашки, как правило, усыпляет меня. Я вытягиваю ноги. Прислоняюсь затылком к изогнутому изголовью. Элен сидит ко мне спиной, на нее падает свет от установленных на пианино бра. Увы, она любит Шопена. Играет она сухо.
— Отдайся музыке, — советую я.
— Ты в этом ничего не смыслишь, — отвечает она.
— Пусть так. Больше тепла, радости…
— Шопен грустный.
— Не всегда, дорогая, не всегда.
— Что ты в этом понимаешь?
— Мне так кажется. Когда искушение слишком велико, я встаю. Но держу руки в карманах.
— Начни снова. Ну, доставь мне удовольствие… Меньше следи за тактом. Представь, что ты в воде. Ты плывешь, волна приподнимает тебя…
Ну вот! Кончиками пальцев я уже рисую в пустоте некую музыкальную форму. Элен перестает играть.
— Тебе бы возобновить занятия музыкой, Бернар. Я тебе помогу. Я возвращаюсь на диван. Отхлебываю настойки.
— Продолжай. Не обращай на меня внимания.
Сев ко мне вполоборота, чтобы видеть, доволен ли я, она вновь ударяет по клавишам. Я машинально покачиваю в такт головой. Боль здесь, у меня под рукой. Не отпускает, иногда отдается в бок. Она не очень сильная. Кажется, что во мне сидит какой-то жучок и точит меня изнутри. Элен обрывает игру.
— Болит?
— Немного.
Она усаживается возле меня, обнимает меня за плечи. Мы сидим голова к голове.